Шрифт:
Закладка:
— Вас только четверо? Почему не пять? — вдруг спросил он.
Нас, молодых китаистов, едущих в Пекин на стажировку, действительно должно было быть пять человек, но у одной из наших коллег тяжело заболел муж, и она не решилась оставить его. Ее отсутствие и удивило пограничника, поджидавшего нас во всеоружии осведомленности.
После таможенного досмотра нам предложили пройти в зал ожидания.
Пока мы брели по путям к станции, любезный таможенник успел мне рассказать, что он выпускник Пекинского института иностранных языков, что эмблема, изображенная на станционном здании, составлена из стилизованных иероглифов слова «рабочий» и символизирует рабочий класс, что в Китае сейчас «все переменилось» после 1958 года, когда я там жил несколько месяцев, и, по его словам, стало гораздо лучше.
— Вы увидите в Пекине новые здания на площади Тяньаньмэнь — Дворец собрания народных представителей и Исторический музей. Замечательные здания, вы их еще не видели. В Пекине многое изменилось.
Я отвечал ему, что безусловно с большим интересом посмотрю новую площадь, новые здания и прочее. Да и то, насколько «все изменилось» и каково жить при этих изменениях, мне тоже было любопытно.
Как только мы приблизились к станции, таможенник умолк. Я, правда, не придал этому значения.
Усевшись в углу зала ожидания, напоминающего фойе заурядного кинотеатра, мы стали разглядывать его. В убранство зала входил и гипсовый бюст Мао Цзэ-дуна на красном фоне обтянутой бархатом стены. Нам принесли чай. Это было очень кстати, так как вокзал отапливался совершенно недостаточно, а может, его и вообще не отапливали. (Должен признаться, что после теплых московских квартир я в Китае в зимнюю пору изрядно мерз в нетопленных или плохо отапливаемых помещениях.) В центре зала на длинном парадном столе лежали журналы и брошюры.
— Наверное, антисоветчина, — сказал мой попутчик Виктор. Полистав их, я убедился, что он прав.
Мы просидели так несколько часов, пока нам не напомнили, что пора вернуться в вагон.
Уже стемнело, когда наш поезд побежал по китайской земле. Я лег пораньше, чтобы с рассветом глядеть на Китай из окна вагона.
Пейзаж при пробуждении ничем не напоминал монгольский. Плоских, слегка волнистых степей больше не было. Дорога шла по речной долине, с одной стороны поезд прижимался вплотную к обрывам. Это было лёссовое плато Северного Китая, о котором столько написано и прочитано. Желтого цвета земля, как прессованная пыль, глубокие обрывистые овраги — каньоны. Жилища в пещерах по склонам оврагов, похожие на пчелиные соты, с трубами на ровной поверхности земли. Видны были последствия жестокой засухи — чахлые деревья, голая, без травы, почва, пересохшие реки, через которые могла бы перебрести курица. На непривычно узких дорогах редко попадались двухколесные, наклонно посаженные телеги, запряженные лошадьми, мулами и ишаками. В этот мертвый сезон поля были пустыми, безлюдными и производили впечатление унылое. Только дымки из укрывшихся от ветра в каньонах глинобитных домиков или из пещерных жилищ — яодунов говорили о человеческой жизни.
Мы прошли в китайский вагон-ресторан, и ребята познакомились с палочками и китайской кухней.
Мы выходили гулять на каждой станции, утомленные продолжительностью трансазиатского путешествия. Международный поезд останавливался у безлюдных платформ, к нему не подпускали никого из посторонних.
На подходе к Пекину поезд затерялся среди голых, сухих, буро-желтых гор. Короткие туннели сменялись тупиками, головные вагоны становились хвостовыми и наоборот. Наконец мы вырвались из теснин на равнину — впереди Пекин. Радио заиграло с особой торжественностью. Мы промчались через пригороды и медленно подползли к платформам пекинского вокзала, новое здание которого — просторное и импозантное, с первым в городе эскалатором на второй этаж — построено было недавно.
Пекинский вокзал тоже гордость, как и все роскошные постройки, возведенные в трудные, голодные годы. На платформе, как и на промежуточных станциях, было малолюдно. Нас встретили уже занимающиеся в Пекине коллеги, сотрудники консульства и посольства, некоторые из них были знакомы нам еще по Москве и студенческим годам, и это придавало встрече ощущение радости и теплоты. Были здесь и представители китайских университетов, принимающих нас.
Подняв голову, я тут же обнаружил за огромными стеклами второго этажа вокзала, где находился зал ожидания, десятки пар черных, внимательно-любопытных глаз. Китайские пассажиры разглядывали нас, останавливаясь даже в застекленной галерее, ведущей к дальним платформам. Невольно охватило чувство, будто ты находишься на витрине выставки.
— Где же им еще посмотреть на иностранцев? — заметив мое смущение, сказал сотрудник нашего посольства.
Мы зашли на контрольно-пропускной пункт для иностранцев. Формальности заняли не более пяти минут, и мы двинулись к выходу на площадь. Там представители университетов «рассортировали» нас по машинам. Крохотный, европейской модели, бог его знает какой фирмы и какого года выпуска автомобильчик был набит до отказа. Кроме шофера в нем ехали Лида — моя попутчица и коллега-китаистка, двое встречающих и я. В ногах пришлось примостить еще два чемодана, так что повернуться было негде. Рядом со мной сидел молодой китаец с грубоватыми чертами лица. Мы представились друг другу. Он сообщил, что его зовут Ма, что родом он с юга, из чжэцзянского города Цзиньхуа и что он — мой фудао. Слово это с трудом поддается переводу, а означает оно то, что он должен будет меня консультировать, служить посредником в общении с людьми и учреждениями, жить в одной комнате, разговаривать о чем угодно, заботиться об условиях моего быта и учебы — короче, всегда и всюду быть рядом. Так уж заведено теперь в Китае. Меня его сообщение обрадовало; это же отлично, что я буду жить вместе с китайцем: наконец-то можно будет улучшить свою разговорную речь! Жаль, конечно, что он чжэцзянец — их диалект просто несравним с нормативным пекинским. Правда, прожив более десяти лет в Пекине, Ма говорил очень хорошо. Смеясь, он рассказал мне, что прошлой, осенью ездил на родину повидать родных и нахватался там диалекта.
Наша вторая спутница была фудао Лиды. Ее звали Линь. Черты ее лица были куда мягче, чем у чжэцзянца Ма. Линь была миловидна и выглядела очень интеллигентно. Она была родом из Нанкина. Хорошо зная о своей привлекательности, Линь держалась гордо и отчужденно. Мне даже на первых порах показалось, что она не очень доброжелательна по отношению К нам, но, к счастью, это оказалось следствием моей мнительности.
Педагогический университет находился на «Внешней улице нового пролома», как следует перевести «Синьцзекоу
