Шрифт:
Закладка:
Кроме того, «Шандарахнутое пианино» — каталог китча, потребительской пошлятины, житейской эфемеры, из которого узнать об Америке 1960-х годов можно гораздо больше, чем из травелогов советских штатных (заштатных… штатских… штатовских…) американистов вроде Бориса Стрельникова, ездивших по стране примерно в то же время и мало что в ней видевших и понимавших. Приключения персонажей Макгуэйна происходят в вещном мире, окончательно ставшем пресловутым «обществом потребления»: «американское пространство» расфасовано в пачки, и на каждой — ярлык с рекламным лозунгом. В этом и драма нашего идеалиста, несмотря на то что от драматичности он склонен отмахиваться вообще. Я очень стараюсь не пускаться в обобщения вульгарного марксизма, но уж очень бросается в глаза. И понятно, что без «Шандарахнутого пианино» у нас на горизонте не возникли бы более поздние «каталоги Америки» Дейвида Фостера Уоллеса или Брета Истона Эллиса.
Мир вещей этих меж тем уже покрыт налетом времени, приобрел винтажную патину и оттого ныне может показаться даже, пожалуй, очаровательным. Но многие из нас не жили не только в той стране, но и в том времени — а такой мир, как видим, и тогда был столь же нелеп и абсурден, каким видится и сейчас. Вот только исхода из него так и не случилось, а это — хорошо знакомый нам сантимент модерна: «Живи еще хоть четверть века — всё будет так. Исхода нет». Дважды мы этот срок уже прожили — и что?
В общем, комический этот роман — на самом деле очень грустная книга. О несбывшихся надеждах, о похороненных или так и не родившихся замыслах, о невоплотившихся планах. О предательстве времени — хотя время ничем нам и не обязано. Этим нам она и дорога до сих пор — последней своей строчкой, в частности. Потому что мы же не в блендере родились.
Томас Макгуэйн
ШАНДАРАХНУТОЕ ПИАНИНО
Эта книга — моим матери и отцу.
По спокойной глади моря
любая лодка
гоголем плывет.
1
Много лет тому назад дитя шандарахнуло из мелкокалиберной винтовки с дерева по пианино в открытые летние окна соседской гостиной. Дитя звали Николасом Болэном.
Будучи стащен с дерева хозяином пианино, а мелкашка — разбита о камень и выброшена, — он, удерживаемый за шиворот в гостиной, вынужден был разглядывать пианино в упор, копаться у него в нутре и видеть порванные струны, щепастые дыры, сквозь которые стройные столпы света воспламеняли внутри пианино кружочки тьмы.
— Ты мне испортил пианино.
Дитя потом вспоминало громадное крыло крышки у себя над головой, тьму, рваные струны, завивавшиеся вокруг самих себя, запах пряности и неожиданную мысль, что пианино, груженное пряностями, морем приплыло с Индских островов без дырок от пуль, из-за которых пошло бы на дно, все звучное от нерваных струн, крышка красного дерева режет ветер, а внутри укрыт влажный и душистый груз специй.
Ну и мысль.
Уже после — зубы мудрости, полный ужас: один выскальзывает легко, словно апельсиновое зернышко из пальцев; другой не так прост, там требуется надрезать клапан кожи и долбить тугой свиль корней и нервов насквозь, зуб изымается осколками, а из воспалившегося провала сверкает сама его смертность.
Затем: поездка на дедову ферму. Брошенную. Окна пусто посверкивали на сенокосное поле, полностью заросшее лебедой. Из крылатых костянок лапины на трухлявой древесине покоробившихся ставень получались мягкие черные луны. Прикрывая козырьком глаза у окна передней веранды и заглядывая в старую кухню, он узрел там трубы неисчислимых разъемов, торчавших и целивших в пустоту; а в полусвете дальнего угла белый эмалированный титан, на боках выступила сыпь ржавчины, присел чудищем. Он пнул парадную дверь, и та распахнулась настежь, закачалась; из замка посыпались чересчур длинные шурупы. Он пустился исследовать, но бросил в ванной, где сама ванна легонько замерла танцовщицей на чугунных львиных лапах, краны пересохли, все выпуклые.
Много лет тому, но, думал он, прямым следствием женщина сидела на синей табуретке, нападала на свои волосы черепаховой расческой. А за нею, на кровати — Николас Болэн, ее соблазнитель, целился меж двух первых пальцев правой ноги, жалея, что та — не винтовка Гэранда{2}.
От той эпохи подобного осталось сколько угодно, но горсть вот такого, казалось, мостит прямую дорожку к безумию: веснушчатое лицо маклера, к примеру, его мягкие жирные глазки и его совершенно личиночий голос.
Он еще не дорос до необходимости устанавливать подобные связи, катя по пустому городу ранним утром, красноглазым, в купальном халате, испачканном яйцом, сунув по пальцу в оба угла рта и оттягивая его вниз до гротесково белеющей щели, сквозь которую проталкивается язык. Поскольку его сочли занятно опасным, служители снабдили его холщовым пальто с длинноватыми рукавами. Это было оскорбительно и избыточно.
С тех пор уже прошло какое-то время, и поправлялся он дома. Если ему чудилось — иногда, по ночам, — он подходил к окну спальни, рассупонивался и облегчался на грецкие орехи, деревья лучились под ним в лунном свете. Иногда он варил яйца на электрической плитке и забывал их съесть или входил в чулан и стоял в темноте посреди пыльной обуви. У него была старая виолончель, выкрашенная в синий, и он на ней часто пилил. Однажды накинулся на струны с плоскогубцами, и на этом всё.
Родня сказала, что к музыкальному инструменту его подпускать нельзя.
Затем, уже когда у него все так хорошо получалось в школе, он рванул на мотоцикле. И нынче та поездка возвращалась к нему мелкими счастливыми вариациями и эпизодами. Любому было ясно, что он опять что-нибудь эдакое отчебучит. Даже материна подруга, руководившая «Симфониеттой „Лонжин“»{3}, предвидела, что он намерен нечто подобное отмочить. Она преподавала фортепиано, и Болэн от нее натерпелся.
Но помнил Болэн лишь ту поездку через всю страну. Сидел он на английском «бесподобном» мотоцикле{4}и направлялся в Калифорнию. Небраска ему показалась такой пустой, что порой он не мог понять, движется или нет. То были дни земельных банков{5}, и приходилось следить, чтоб не сбить на дороге фазана. Болэн интуитивно чувствовал, что одного взрослого петуха достаточно, чтобы обездвижить английский гоночный аппарат. Позднее он припомнил, как два ковбоя под Вёрнэлом, Юта, на ураганном ветру гонялись по всей откормочной площадке за пятидолларовой бумажкой.
Из Лордзбёрга, Охайо, в Рино, Невада, с ним