Топор, обрубая сучья, гневно разбрасывал щепки, готов был обрушиться на лесника. Мокрые от пота пальцы свертывались в кулак, ногти до боли впились в размягченную ладонь, приготовились к отражению и обороне.

— Ты, что же это друг самовольничаешь в лесу-то! — с опугой начал упрекать Николая лесник, время от времени ударяя ладонью о ложе ружья, висевшего у него за плечом. — Ты из какого села? Ах, мотовиловский, а в своей-то делянке в обходе, лесника Лаптева, тебе что мало таких-то вот берез? А знаешь, что это мой обход и за самовольное воровство в лесу что бывает? Я вот возьму, да на тебя протокол и составлю, и под суд пойдешь! Осознав, что он действительно поступил не совсем справедливо, Николай стал оправдываться. Притворившись казанской сиротой, плаксивым голосом он стал оправдываться перед лесником:

— Ты уж, уважаемый товарищ, меня прости, признаюсь тебе, что я немножко приплутал в дороге и сбился с пути. Видать, меня леший обошел, пошутить вздумал, да ещё эти проклятые сороки-ведьмы, сбили меня с истинного направления. Ты уж меня, того, прости и разреши, все же мне этой березой воспользоваться, ведь недаром же я трудился, топором взмахивал, наверное, раз тысячу! — взмолился Николай перед лесником, — признаюсь, виноват, исправлюсь!

— Вот ты просишь меня, чтобы я простил твое преступление, ты ведь без всякой надобности лишил жизни вон какую красавицу-березу! А взрастил ли ты хоть одно дерево? — укорял его лесник.

— Ну, я обещаю тебе, уважаемый лесник, я срубил одну березу, с весной взамен ее, посажу две.

— Ну, ладно, я вижу, что ты мужик все же дельный, прощаю я тебе и акта составлять не стану. Забирай свою березу и уматывай отсюда пока цел! — смилостивился лесник над повеселевшим Николаем, а под конец все же прикрикнул на него:

— Смотри, мне вторично не попадайся. Облуплю, как белочку!

И ушел. Разделав березу на кряжи, погрузив их на сани, Николай двинулся в обратный путь. Лесная полуглухая дорожка привела его как раз к кордону. Лошадь с увесистым возом едва тащилась, забираясь на пригорок, подъезжая к самому кордону. Собаки, издали зачуяв лошадиный храп и скрип полозьев, предупредительно залаяли. Миновав и благополучно проехав мимо кордона, Николай, облегченно вздохнув, подумал: «Вот лесники живут-барствуют. Нет, надо в полесчики и мне податься…»

В этот второй день вывозки леса из лесу, полесчику Ивану Лаптеву надоело самому стоять у дороги и встречать каждый воз, чтобы заклеймить бревна. Проинструктировав своего сына-подростка Ваньку, он поручил ему делать клеймёшку. Ванька же, приустав при клеймешке махать молоткообразным клеймом, поручил это дело своим товарищам-ребятам. Тут оказались и Панька Крестьянинов с Ванькой Савельевым. Они-то и набедокурили в этом деле. Панька, как всегда склонный к проказам, клеймил, клеймил, ставя знак «ОЛ», а потом взял, да и перевернул клеймо другой стороной и начал настукивать по торцам бревен, ставя знак «СП», что означает самовольная порубка, а за нее преследуется законом. Немало было потом скандала у мужиков с лесником Лаптевым, много было высказано ему неприятностей и упрека, в результате чего его из лесников сняли. Услыхав о том, что лесника снимают, Николай Ершов тут как тут. Предлагая свои услуги быть полесовщиком, он нахваливал себя перед начальством, которое во власти снимать и принимать людей в эту должность: «Я, пожалуй, не хуже тезки Смирнова с этим делом справлюсь, и лес сохраню от самовольщиков, все до единой сосенки и елочки (сознательно не упомянув о березах)». А среди мужиков-односельчан Николай бахвалился: «Смирнов на Кужадонихе проживает, а я на Синдальский временно жить перееду и из привольного лесу в селе себе с Фросиньей хоромы выстрою!»

— Ты хоть бы корыто новое из осины выдолбил, а не хоромы, — упрекнула его Фросинья, услышав о его замыслах. — А то о хоромах-то загадываешь, а старое-то платное корыто совсем прохудилось. Буду стирать, а из него, как из решета, вся вода вытекает! — немилостливо укоряла его жена.

— Не спеши, Фрося! Будет и корыто, будут и хоромы! Не вдруг Москва-то строилась, не в князья, так в графы выберусь так выберусь, — мечтательно успокаивал он жену.

— Как бишь, ты тогда съездил? — спросил Николая Василий, когда тот принес ему обратно топор.

— Все бы ничего, да в самой Сереже сани пошли под раскат, полозом ударило об ледяной нарост и копылы хряснули, но удержались. Я было так и обмер на месте, — рассказывал Николай Василию о своих неполадках в дороге, сознательно не упомянув о самовольной порубке березы. Но о своем охотницком азарте не стерпел чтобы умолчать. — Значит еду я лесом с возом, вдруг вижу, сидит на сосне красавец-глухарь. Я ружье с возу цап и прицелился, нажал курок, а выстрела-то и не получается. Я так и обомлел, видя и слыша, как глухарь тяжело замахал крыльями, грузно взлетел, досадливо затрещал сучьями. И что же получилось? Видимо, в азарте я просто-напросто забыл взвести курок, вот и получилось такое. А глухарь мой, выбравшись из чащобы, взмыл ввысь, только его и видел, пропал из виду. После этого случая, я и ругал себя, как это я мог упустить глухаря, такую ценную птицу, которая уже почти свесив крылышки, была у меня в чугуне и дрыгала лапками, — закончил свой рассказ Николай.

Торговля. Санька. Потребиловка

На страстной неделе, из Нижнего Новгорода, с курсов просветработников, домой вернулся Санька. Там он кое-чему научился, познал политграмоту, там его научили современному пониманию жизни на селе в деле продвижения просвещения среди сельского населения, в духе наступления на капитал, в духе социалистического переустройства деревни в свете политики партии большевиков наступления на НЭПманские элементы. Пробыв всю зиму на воле, питаясь на казенных харчах, Санька пополнел, поправился и лицом, и телом. Ему крайне не понравилась деревенская, да еще и постная пища. Хлебая вместе с семьей из общей чашки постную суровую похлебку, он не сдерживаясь высказывал недовольство: «Это разве еда, это разве суп, это какая-то некалорийная кислятина». Отец грубо не обрывал, но словесно укрощал Саньку: «Ведь сейчас пост и ешь то, что и мы едим, не наособицу же от семьи тебя кормить-то! Вот придет Пасха, разговеется, тогда и другая пища будет, недельку-то и потерпеть можно!». Из-за стола Санька вылезал полуголодным и недовольным. Как-то утолить свой голод он после обеда уходил в бакалейную лавку и там покупал грамм по пятидесяти колбасы и пополнял желудок. Придя из лавки, Санька критиковал лавочника-продавца Алешку:

— Вот такой нахал! На копейку меня обсчитал! — возмущался он.

— Погоди, может придет время, торговцы не на копейку, а