— Пункты конкордатов тут перечислены, но между ними нет того, который относится к нравственности духовенства.

Поднялся общий шум.

— Нам нужна реформа, — кричало несколько голосов сразу. — Реформа! А её и нет!

— Если б я был членом собора, я постыдился бы показываться на улицах, — пылко сказал Ранненберг. — Три года они толкутся на одном месте! Три года — и никакой реформы!

— Вы забываете о рукавах, мастер Ранненберг, о безнравственном покрое рукавов, беспрестанно оскорбляющем глаза верующих. Может быть, реформа коснётся и брюк.

— Конечно, всё это очень важно. Теперь они будут развращать семьи людей в коротких рукавах, а не в длинных, что будет правильнее. Чёрт бы побрал все эти рукава, папу, собор и всех, — гневно закончил он, плюнув на пол.

— Помилуй, Боже, — возразил бургомистр.

— Он прав! — закричали другие.

Взгляды народа во многом уже успели измениться. Прошло время Григория VII, когда чернь, подстрекаемая папским престолом и жаждою грабежа, громила дома женатых священников и заставляла их отпускать их жён. Теперь уже никто не хотел восстанавливать таким путём чистоту нравов духовенства. В соседней Швейцарии прихожане не принимали священника, если он не был женат или не имел постоянной любовницы. Мятежный дух чувствовался всюду. Кое-где в империи уже раздавались слова о том, что нужно бить священников.

Бургомистр в смущении оглядывался вокруг себя.

— Правильно ли вы перевели документ, г-н секретарь? — спросил он наконец. — Мне казалось, что там было другое, когда мне его читал кардинал вчера вечером.

— Ваша честь, можете легко сами проверить, если вы потрудитесь подойти к окну.

Поколебавшись с минуту, Мангольт приблизился к окну, но безнадёжный взгляд, который он бросил на бумагу, убедил присутствовавших, что он понимал в латинском языке столько же, сколько и в греческом.

— По-видимому, вы правы, — произнёс он и направился к своему стулу. — Впрочем, свету здесь так мало, что трудно разобрать, что написано.

— Нельзя ли принести для его чести свечу? — спросил советник Шварц стоявшего по другую сторону стола хозяина таверны.

Мангольт искоса взглянул на говорившего.

— Не стоит, — промолвил он. — Я не сомневаюсь, что перевод верен. Но дело не в тексте, а в том, как он истолкован. Дух...

— Дух! — с пренебрежением прервал Ранненберг. — Очень им нужен этот дух! Им нужна плоть, а не дух!

— Не всё же так плохи, г-н Ранненберг. Подобные огульные обвинения всегда попадают мимо цели.

— Огульные обвинения! — возразил Ранненберг полуудивлённо, полураздражённо. — Много ли найдётся среди них таких, которые ведут чистую жизнь. Их можно перечесть по пальцам. И из их-то рук мы получаем причастие! Не много же пользы могут они нам принести!

— Я боюсь, что вы предубеждены против них, — важно заметил бургомистр. — Я знаю, что вы недолюбливаете прелата, который разместился у вас в доме. Но я полагаю, что вы можете быть вполне уверены во фрау Марии: она женщина умная и добродетельная.

— О, ещё бы! — подтвердил Ранненберг, хотя в его тоне и не слышно было особой убеждённости. — Но я говорю не о себе, а о всём христианском мире. Разве вы забыли, что было и что случается и теперь каждый день? Прежде всё ограничивалось мелкими домашними скандалами и переносилось, теперь стало несносным с тех пор, как у нас появилось два папы с двумя дворами и в нашем городе завелись все грехи Содома и Гоморры. У меня прежде волосы становились дыбом от того, что мне приходилось слышать о папе Иоанне и римском дворе. Я не хотел этому верить. Но теперь всё это подтверждается воочию. Если б они как-нибудь скрывали свои пороки и ограничивались весёлыми девицами, то, право, никто не стал бы и протестовать. Но ведь они развращают честных женщин. А что мы можем сделать против них? Ничего. Если вас обидел светский человек, вы можете подать на него в суд. А если суд не в состоянии разобрать дело, можете убить обидчика. А попробуйте выступить с обвинением против них! Вам придётся идти в духовный суд, который никогда не осудит своих. Иначе судьям надо было бы прежде всего вынести приговор самим себе. А попробуйте сами расправиться с клириком! Если вы убьёте светского человека, то, будь он хоть граф, вам стоит перебраться через границу, и вы в безопасности. Но попробуйте тронуть тонзуру — и вас будут преследовать по всему христианскому миру, пока вы не погибнете. Пауль Ингельфингер умер жестокой смертью только за то, что рассказал о своём позоре. Вся их жизнь — одно распутство и вымогательство! — воскликнул Ранненберг, ударяя рукою по столу.

— Неосторожные слова, любезный Ранненберг, очень неосторожные. Дай Бог, чтобы они не вышли за эти стены. Что касается меня, то и мне раз или два случалось в пылу спора сказать необдуманное слово. Но не будем забывать, что церкви должно быть обеспечено свободное отправление её действий, иначе ведь может случиться, что какой-нибудь ревностный священник, отказавшийся отпустить грехи светскому человеку, должен будет вымаливать у него пощаду.

— Почему им не позволяют жениться? — спросил кто-то.

— Собор, как я слышал, не видит в этом необходимости, — наивно ответил бургомистр.

Дочь хозяина, стоявшая за буфетом, так и прыснула со смеху.

— Марта, — строго обратился к ней отец, — пойди-ка посмотри, не поджарилось ли мясо для его чести. У тебя должны быть другие дела, чем торчать здесь и подслушивать.

Глаза Шрамма хорошо различали в полутьме, и он видел по лицу бургомистра, что тот не заметил, как он попал впросак.

— Скверная девчонка, — продолжал ворчать хозяин, когда дочь уже ушла. — Вечно подслушивает и смеётся, где и смеяться-то не над чем.

— Не сердись, Шрамм, — с важностью заметил бургомистр. — Девицы все таковы.

Потом он обвёл присутствующих взглядом и продолжал: — Конечно, всё можно перетолковать в дурную сторону, если имеешь к этому склонность. Безбрачие всегда было основным правилом церкви, и она не может от него отказаться.

— Ни то, ни другое не верно, — послышался низкий голос секретаря, который всё ещё стоял у окна, держа в руках пергамент. Он стоял в тени, но случайный луч мигающей лампы, боровшийся с тусклым светом, упал на его лицо, осветив его широкий,