Однажды я побывал в городе, где больше не было людей. И, стоя под красными небесами, глядя на пустые дома, в тёмные окна без света, я понял, что мне не хочется уходить. А отсюда, из Миртвы, хотелось уйти поскорее.

Я спрятал лист в сумку, положив в сложенное письмо, и пошёл дальше. Прятал я и лицо — под низко надвинутым капюшоном серого плаща и высоко поднятым шейным платком. Я не хотел, чтоб Олефир знал, с кем ему сражаться. А что он летит за мной, я не сомневался. Впрочем, Олефир меня не волновал — я знал, что мы не встретимся, только бы мне пересечь реку. А она была недалека. Дальше уж меня отдадут на откуп Гварде, буде таковой существует и ждёт нарушителей на краю мира.

Проклятое словосочетание, преследует меня. У мира нет никакого края, что бы ни было написано в Божьей книге, что бы ни лгали столетиями божники, рисуя круг и назидательно грозя тяжёлыми от золота перстами над краем карты, где белое, незаполненное поле вокруг мирового диска было помечено лишь двумя словами: сие — тварям.

Я шёл, осматриваясь.

Осень упала на город, засыпала его золотом, бронзой, пурпуром. Улочки на склонах холмов утопали в опавшей листве, камень стен укутал плющ, как будто окрестные леса хотели утащить городок в себя. Пройдёшь вперёд — есть город, вернёшься назад — нет.

Вот было бы хорошо.

Я никогда не бывал здесь раньше. Но путь мой был не так уж долог, и это немного пугало меня. Границы известного, разрешённого Богами мира оказались не столь велики, как привыкли себе представлять люди, никогда не выбиравшиеся из Центра. Нет, велики, конечно же, но не гигантских, я бы сказал, размеров. С некоторых пор я начал подозревать, что эти границы — обман. Что мир — не диск, вращающийся в пустоте по воле Богов, и что за краем его не обитают злобные твари, ибо мир — это шар.

Размышляя об этом, у одного из дворов я увидел облетевшую, одичалую грушку. На ветках ютились маленькие, круглые, скорее всего невероятно терпкие плоды. Я остановился и сорвал горсть, потому что они были зелены.

— Эти совсем не вкусные, рыцарь; угостить тебя спелыми жёлтыми? — спросила молодая хозяйка, выглядывая из калитки.

— Нет, спасибо, — ответил я. — Люблю бросать их в напиток. Для кислоты.

Я пошёл дальше, пока не вышел из обвалившихся, обмазанных глиной, белёных старых ворот, оставил за спиной город, где никогда не узнают, что у меня нет дочери и что я не люблю кислого. Город, где я добыл немного зелени.

Девушка в цветочном венке, в простом платье, с белой кожей и чёрными волосами, пасла на лугу овечку. Белую, пушистую, словно облачко. Шар шерсти и крутые рога. Я даже морды не видел.

У девушки была зелёная лента в косе, а во второй, как я увидел секунду спустя, — красная.

— Девица, подари ленту рыцарю, — попросил я, проходя мимо.

— Зачем рыцарю лента? — спросила она, улыбаясь ровными белыми зубами. Конечно. Я взглянул на ногти.

— На память о такой красавице, — ответил я, не изобретая пышных поводов.

Лицо её показалось мне знакомым, и я не удивился.

Девушка взялась за красную.

— Мне бы зелёную, — сказал я.

— Зачем тебе зелёная, рыцарь? Красная красивее!

— Красному, — сказал я, глядя ей в лицо, — и дурачок рад. А я не дурачок.

— Я поняла, — ответила девушка, и глаза её потемнели, сравнявшись цветом с провалами зрачков. Ну, собственно, я не слишком таился. Да и она тоже — такие красные губы, белые зубы, цветные глаза и розовые ногти бывают только у колдуний. Нет, красивых девушек полно, но эти всегда перегибают.

И вот когда глаза её стали почти черны, я узнал её, рагану Теорезу. Ибо мы были знакомы, как знакомы почти все колдуны Центра.

Надолго ли надела она платье, надолго ли подняла глаза от чёрных книг?..

— Восстань! — рявкнула дева, являя покрытый синими татуировками язык. Не в магических целях — просто ради моды. У неё ещё и уши были проколоты. Вот пошесть.

Овца зашевелилась, разогнулась, разворачиваясь, как зверь броненосец, являя миру мослы и жилы, металл и дублёную кожу. Кадавр из железа и кости, покрытый шерстью.

Ростом он оказался повыше меня; живот был пуст и провален, и обвитый проволокой позвоночник виднелся среди всяких металлических шипов и шестерней, насаженных на выступы костей. Готов поспорить, я узнал зубы от бороны и грабель, и рыбацкую пику.

На рёбра, стянутые сыромятными лентами, были набиты стальные острия; кости — явно не только овечьи — украшала затейливая резьба. Руки оказались человеческие, числом четыре; а вместо головы был конский череп с бараньими рогами, увитый лентами; один зуб его был медный, а второй стальной, и в глазах его было пусто, лишь свиток старой бумаги слабо желтел в темноте.

Он был страшен, на первый-то взгляд. Я бы понял рыцарей, которые бросили бы меч и бежали. Я же свой не бросил. Я носил простой клинок, безымянный, и магия ничего не смогла сделать с ним.

Рагана отскочила в сторону, когда её боец шагнул ко мне, а я к нему.

Сильный, скотина, и быстрый. Он не стал фехтовать, а просто ударил по моему мечу, подавшись вниз половиной тела, и тот чуть не вылетел из руки. Его меч скользнул поверх моего и попал мне в лицо, так, что брызнули осколки. Мой же клинок он взял рукой, не чувствующей боли, и стал выворачивать. Второй удар пришёлся мне в шею, раскроил капюшон.

Я рванул меч, отрезая кадавру пальцы, пригнулся, уходя от удара круглым деревянным щитом. Тут было важно, чтоб он не обрушил ничего мне на голову, я мог и не выдержать.

Я перебросил меч лезвием вверх, резко разогнулся, и его левая верхняя рука в обратном движении налетела на лезвие. Её срезало вместе со щитом; обескровленная плоть полетела на жёлтую траву, а я рукоятью нанёс удар ему в голову, развалив конский череп. Моя рука тоже была тяжела.

Его повело вбок, и, прежде чем он выровнялся и ткнул мечом в мою сторону, я выдрал из его головы свиток и разорвал его. Потом толкнул ослабевшее тело на землю — оно с грохотом упало в пыль, и некоторые кости, например, ключицы, сломались; — и начертал клинком ему на лбу короткое