Шрифт:
Закладка:
Он со стуком захлопнул книгу.
Мередит, свернувшаяся по-кошачьи в углу дивана (в другом, как пес, развалился я), потеребила прядь длинных темно-рыжих волос и спросила:
– Ты куда?
Ричард: «Устав от дел, спешу скорей в кровать…»[4]
Филиппа: Не начинай.
Ричард: Рано вставать, все дела.
Александр: Можно подумать, он волнуется.
Рен, сидевшая по-турецки на подушке у огня и не замечавшая, что вокруг нее идет перепалка, сказала:
– Все выбрали фрагменты? Я никак не решу.
Я: Может, Изабеллу? Изабелла у тебя безупречная.
Мередит: «Мера» – это комедия, бестолочь. Мы прослушиваемся для «Цезаря».
– Не понимаю, зачем нам вообще прослушивания. – Александр, скрючившийся над столом в темной глубине зала, потянулся к бутылке скотча, которая стояла у его локтя. Налил себе, выпил залпом и сморщился, глядя на нас. – Я бы раскидал всю эту хрень хоть сейчас.
– Как? – спросил я. – Я сроду не знаю, кем окажусь.
– Это потому что тебе дают роль в последнюю очередь, – сказал Ричард. – Что останется, то и дадут.
Мередит цокнула языком:
– Кто мы сегодня? Ричард или Дик собачий?
– Плюнь на него, Оливер, – сказал Джеймс.
Он сидел один, в самом дальнем углу, не желая отрываться от своего блокнота. На нашем курсе он всегда занимался серьезнее всех, что (возможно) объясняло, почему он был среди нас лучшим актером и (без сомнения) почему его никто за это не презирал.
– Вот. – Александр вытащил из кармана несколько свернутых трубочкой десяток и пересчитал их, разложив на столе. – Здесь пятьдесят долларов.
– За что? – спросила Мередит. – Хочешь приватный танец?
– А ты что, тренируешься для будущей карьеры?
– В жопу меня поцелуй.
– Попроси как следует.
– За что пятьдесят долларов? – спросил я, чтобы их перебить.
Из нас семерых Мередит и Александр ругались больше всех, и пересквернословить другого было для них обоих предметом какой-то извращенной гордости. Дай им волю, они всю ночь не остановятся.
Александр постучал по десяткам длинным пальцем.
– Спорю на пятьдесят долларов, что прямо сейчас перечислю распределение и не ошибусь.
Мы впятером с любопытством переглянулись; Рен по-прежнему хмурилась, глядя в камин.
– Ладно, давайте послушаем, – с усталым вздохом произнесла Филиппа, будто ее одолело любопытство.
Александр откинул с лица непослушные черные кудри и начал:
– Ну, Цезарем явно будет Ричард.
– Потому что мы все втайне хотим его убить? – спросил Джеймс.
Ричард поднял бровь.
– Et tu, Bruté?
– Sic semper tyrannis, – ответил Джеймс, чиркнув ручкой по горлу, как кинжалом. Так всегда тиранам.
Александр указал на одного, потом на другого.
– Именно, – сказал он. – Джеймс будет Брутом, потому что он всегда играет хороших, а я – Кассием, потому что всегда играю плохих. Ричард и Рен не могут быть мужем и женой, это был бы изврат, так что она будет Порцией, Мередит – Кальпурнией, а тебе, Пип, опять в травести.
Филиппе, которой роль подобрать было труднее, чем Мередит (femme fatale) или Рен (ingénue), вечно приходилось переодеваться мужчиной, когда у нас кончались годные женские роли – что в шекспировском театре бывает часто.
– Убейте меня, – сказала она.
– Погоди, – вмешался я, наглядно подтверждая гипотезу Ричарда о том, что я в процессе распределения ролей вечно остаюсь невостребованным, – а я тогда кто?
Александр осмотрел меня, прищурившись, провел языком по зубам.
– Скорее всего, Октавий, – постановил он. – Антонием тебя не назначат – не обижайся, но ты просто недостаточно заметен. Им будет этот, невыносимый, с третьего курса, как его?
Филиппа: Ричард Второй?
Ричард: Обхохочешься. Нет, Колин Хайленд.
– Потрясающе. – Я уставился в текст «Перикла», который просматривал, наверное, раз в сотый. Таланта у меня было вдвое меньше, чем у любого из них, и я, казалось, был обречен вечно играть второстепенную роль в чьей-то чужой истории. Сколько раз я спрашивал себя, искусство ли подражает жизни, или все совсем наоборот.
Александр: Пятьдесят баксов на то, что распределение будет именно таким. Забьемся?
Мередит: Нет.
Александр: Почему?
Филиппа: Потому что так все и будет.
Ричард со смешком поднялся из кресла.
– Будем надеяться.
Он направился к двери, по дороге потянулся и ущипнул Джеймса за щеку:
– Покойной ночи, милый принц…
Джеймс отбил руку Ричарда блокнотом и снова нарочито за ним спрятался. Мередит, эхом отозвавшись на смех Ричарда, произнесла:
– Ты, когда в сердцах, горячее всех в Италии![5]
– Чума на оба ваши дома, – пробормотал Джеймс.
Мередит потянулась – с тихим многообещающим стоном – и оторвалась от дивана.
– В постельку? – спросил Ричард.
– Да. После того, что сказал Александр, всякая работа лишена смысла.
Книги она так и оставила разбросанными на низком столике у камина, а рядом с ними пустой винный бокал с полумесяцем помады у ободка.
– Доброй ночи, – сказала она, ни к кому не обращаясь. – Бог в помощь.
Они вдвоем растворились в коридоре.
Я потер глаза, которые уже горели от многочасового чтения. Рен швырнула книгу за спину, через голову, и я вздрогнул, когда та шлепнулась на диван рядом со мной.
Рен: К черту всё.
Александр: Вот это боевой дух.
Рен: Просто прочту Изабеллу.
Филиппа: Просто иди спать.
Рен медленно встала, промаргивая отпечаток огня на сетчатке.
– Наверное, всю ночь буду лежать и повторять монолог, – сказала она.
– Пойдем покурим? – Александр (опять) допил виски и скручивал на столе косяк. – Может помочь расслабиться.
– Нет, спасибо, – ответила Рен, выходя в коридор. – Спокойной ночи.
– Как хочешь. – Александр зачесал волосы назад, воткнул косяк в угол рта. – Оливер?
– Если я помогу тебе его скурить, завтра проснусь без голоса.
– Пип?
Филиппа подняла очки на темя и мягко откашлялась, пробуя горло.
– Господи, как ты дурно на меня влияешь, – сказала она. – Ладно, давай.
Он кивнул, уже на полпути из зала, руки в карманы. Я посмотрел им вслед, немного завидуя, потом снова привалился к подлокотнику дивана. Я пытался сосредоточиться на тексте, в котором было такое количество пометок, что он почти уже не читался.
Перикл: Прощай, Антиохия! Я узнал,
Что люди, не стыдящиеся дел
Черней, чем ночь, из кожи лезут вон,
Чтоб доступ к ним был свету прегражден.
Виною порождается вина.
Как дым с огнем, кровь с похотью дружна[6].
Я вполголоса пробормотал последние две строки. Я знал их наизусть, знал уже не первый месяц, но меня все равно грыз страх