чтобы не красить мне волосы вовек, – произнесла она апокалиптически. Все вокруг смотрели на Зою Игоревну такими глазами, будто она добровольно шла на сожжение, – так она видела, и мы не имеем повода усомниться, что так оно было на самом деле.

****

Более двух недель Зоя Игоревна никаким образом не тяготилась своей епитимией. И вот первого числа ее годов видного такого мужчину в автобусе прилюдно совестят за то, что он, точно тот тюлень, сидит сиднем, не додумается пожилой женщине (ей, Зое Игоревне) место уступить. – «Это меня лукавый испытывает!» – час спустя, дома, заключает Зоя Игоревна, в сердцах отмахиваясь от зеркала.

Однако отмахнувшись от собственного отражения, Зоя Игоревна не могла удалиться проблемы. С каждым днем и с каждым часом, а позднее и чуть не поминутно седина «на глазах» распространялась по Зои Игоревны голове. Несчастная женщина была вынуждена завесить все зеркала в своем доме. Но на работе, но в магазине из застекленных витрин, но из самих луж на мокрых улицах неизбежно приходило для Зои Игоревны напоминание о наложенной на нее епитимии. На век! Не единожды в этот период во сне Зою Игоревну посещали бесы. Они, такие маленькие, размером с ладонь, с рожками и крылышками, являлись к ней цирюльниками и целым роем, копошась у изголовья, каждый по локону, завивали и красили ее густые, на редкость красивые волосы. Потом, сделав дело, они поднимали с постели Зою Игоревну и подводили ее к, почему-то вдруг, ничем не покрытому зеркалу, для отчетности. Зоя Игоревна первое время, как зачарованная, чрезвычайно оставалась довольною, любовалась и нравилась себе очень, но потом, она приходила в себя, гнала прочь бесенят и спешила смыть с волос краску. Проснувшись от такого сна, Зоя Игоревна первым долгом бросалась освидетельствовать, было ли только сном происходившее с ней ночью. Иногда возникали у нее на сей счет сомнения, когда она, на секундочку отодвинув краешек накидки, покрывавшей зеркало, одним глазком наблюдала, вполне вероятно, что знакомый ей волос – вот тут, возле родинки на виске – совсем почти черным, тогда как с вечера, Зоя Игоревна точно это помнила, был он совсем почти седым, что значило: не осталась ли на волосе краска, следствие работы ночных посетителей?

Но даже бесенята-цирюльники не доставляли столько неудобств и беспокойства Зое Игоревне, сколько присутствие молодого человека по ту сторону стола, в докторском кресле. С прежней Тамарой Емельяновой, прошлым годом вышедшей на пенсию, Зое Игоревне, надо полагать, в сложившейся ситуации работать бы было куда спокойнее. А так, стала она даже путать рецепты от внутреннего волнения своего. Нельзя было отделаться от ощущения, что тридцатисемилетний Олег Александрович как-то оценивающе на нее смотрит, как-то явно не в ее пользу. А в четверг так прямо сказал: «Что-то вы неважно выглядите, Зоя Игоревна», – так прямо и сказал; еще что-то говорил после, интересовался о здоровье что ли, что ли домой предлагал пойти, но Зоя Игоревна ничего перед собой уже не видела, и ничего она не слышала, у нее началось головокружение. В пятницу она на работу не вышла, невозможно было ей выйти, – она сообщила, что заболела. Зоя Игоревна находилась в колоссальном расстройстве душевном. Хотелось ей с кем-то поделиться, обнаружить свой недуг, но, на беду, Зою Игоревну окружают всё такие люди! – Дочь отступница, муж пьяница бывший, теперь больной человек, не умеющий найти общий язык с Зоей Игоревной, мать – выжившая из ума старуха, две подруги – две ядовитые змеи, сплетники соседи, и вообще во всем поселке не найти другого достойного человека, родственной души. Один сынок, младшенький, мамина услада и потеха, да мал еще слишком в столь взрослых делах служить маменьке конфидентом.

И уже тогда, как Зоя Игоревна собиралась вконец отчаяться, случилось с ней одно благотворнейшее обстоятельство. Приснился ей блаженнейший сон, от которого она встала точно обновленная, словно пронизанная как будто снизошедшей на нее благодатью. Была как раз суббота Димитриевская, день поминовения усопших. В этот день появилась Зоя Игоревна в храме такою, какою ее давно там не видели. С откровением библейских пророков в лице, с благодарственной молитвой на устах и тихими слезами кроткой радости, перво-наперво она преклонила колени перед образом Пресвятой Богородицы. Не забыты были и прочие святые, все, сплошь до единого, чьи иконы представлены на стенах поселкового храма. Как было многими замечено, вслед за Божьей Матерью, предпочтение было отдано Николаю Чудотворцу Зоей Игоревной. Она долго стояла с какою-то очарованностью в лице перед большой иконой обрамленною резной позолоченной рамой, то и дело озираясь и как будто ища глазами поддержки у остальных прихожан, как будто спрашивая, видят ли они то же, что видела она. Все видели образ Святителя Николая, таким, каким привыкли его видеть; но Зоя Игоревна, кажется, в этот день смотрела от всех другими глазами.

Наконец настало время обратиться ей к Аграфене Афанасьевне, заведующей церковной лавки.

– С субботой Димитриевской, Аграфена Афанасьевна! – говорила Зоя Игоревна, с интонацией голоса, кроме приветствия, еще выражающей пожелание «всего самого наилучшего!» Аграфена Афанасьевна, в свою очередь, приветствовалась несколько суше, у нее еще оставался осадок от недавней ее размолвки с Зоей Игоревной. Зоя Игоревна же, про себя хоть и продолжала быть верной своему убеждению, что в ―овском поселковом храме образовалось настоящее кубло, главной змеей которого является никто иная, как Аграфена Афанасьевна, все же, в настоящую минуту, находила в себе возможность «любить врага своего, как самого себя» и была готова подставить также и левую щеку. Она продолжала улыбаться самым любезнейшим образом.

– Мне панихидку заказать, Аграфена Афанасьевна, – произнесла она дружелюбно.

– С вас пятнадцать гривен, Зоя Игоревна.

– В списочек занесите, Аграфена Афанасьевна.

– На вас уж и без того триста шестьдесят четыре гривни записано, Зоя Игоревна.

– И еще четыре свечечки извольте пожаловать, Аграфена Афанасьевна.

– Зоя Игоревна?

– На будущей неделе за все с вами рассчитаюсь.

– За все? – сомневалась Аграфена Афанасьевна.

– За все, – утвердительно отвечала Зоя Игоревна, продолжая любезно улыбаться своей недоверчивой и скрупулезной оппонентке.

Потом Зоя Игоревна обратилась вниманием к своей поклаже, поочередно доставая оттуда и препровождая на канон: хлеб, плетенную маковую булку, триста грамм конфет «взлетных», триста грамм конфет шоколадных, печенье молочное и печенье «Буратино» – также по триста грамм, бутылку подсолнечного масла, килограмм сахара и килограмм гречневой крупы. Опорожнив сумку, Зоя Игоревна с великим прилежанием ровным, крупным почерком принялась заполнять записку с поминовением усопших. Первым долгом вспомнила она всех знакомых ей иноков, почивших в Бозе, помазанников Божьих, записала имя родителя своего Александра, уронив на последние три буквы большую, горькую