Я развешиваю платья в стенном шкафу по цвету и виду ткани – белая марлевка, прохладный шелк цвета топленого молока – и притворяюсь, что не помню то место, где в прошлом году оторвала плинтус от стены и спрятала что-то вроде контрабанды: карты таро, длинные конические свечи, травы, упакованные в пустые жестянки из-под мятных таблеток. Я обычно аккуратно раскладывала их в ряд на комоде, как другая девушка разложила бы косметику.

В этот раз я выкладываю на комод драгоценности. Я поднимаю глаза и ловлю свое отражение в зеркале: светлые волосы стянуты лентой на затылке, губы покрыты безупречно нейтральной помадой.

Я стираю ее ладонью. В конце концов, производить впечатление не на кого.

Несмотря на то что меня больше ничто не отвлекает, разбор чемоданов занимает около трех часов. После я закидываю пустые чемоданы под кровать и, обернувшись посмотреть, что получилось, осознаю, что все это время ни о чем не думала. Сейчас все еще начало дня, озеро в отдалении теперь сверкает золотом, и я не знаю, что делать дальше.

К середине моей первой попытки обучения в выпускном классе я накопила в своей комнате в Годвине столько книг, что они вываливались с полок, громоздились на полу и на углу комода, валялись в изножье кровати, и я спихивала их во время сна. Их все пришлось вывезти, когда я не вернулась на весенний семестр в прошлом году. Те несколько книг, что мне удалось впихнуть в чемоданы в этот раз, совсем другое дело: все поместились на одной полке, даже оставив рядом с собой место, поэтому две последние книги уныло склонились к деревянной стенке.

Я решаю спуститься в комнату отдыха. Там лучше всего читается; мы с Алекс обычно растягивались на персидском ковре среди башен из книг – с чашками чая и джазом, играющим у Алекс в наушниках.

Алекс.

Память пронзает меня как брошенный дротик. Это так неожиданно, что у меня перехватывает дыхание и начинает кружиться голова, я стою в проеме своей двери, пока дом вращается вокруг меня.

Я знала, что возвращение сюда может ухудшить мое состояние. Доктор Ортега объяснила это мне перед отъездом, ее голос был спокойным и ободряющим. Она говорила, что горе проявляется в мелочах: что я буду жить обычной жизнью, но однажды случайно услышанный музыкальный мотив или обрывок девичьего смеха напомнит мне о ней – и меня вновь накроет с головой.

Я понимаю, как действует чувственная память. Но понимание не означает готовность.

Поэтому мне хочется только одного: выскочить из Годвин-хаус и побежать вниз по склону, во двор, где яркий солнечный свет прогонит любых призраков.

Вот только это слабость, а я отказываюсь быть слабой.

«Это то, зачем я здесь, – говорю я себе. – Я приехала раньше, поэтому у меня будет время упорядочить мою жизнь. Ну, что ж. Буду упорядочивать».

Я делаю глубокий вдох и заставляю себя выйти в коридор, а затем спуститься на два пролета до первого этажа. В шкафу на кухне я нахожу чай – наверное, остался с прошлого года, – кипячу воду и, пока он заваривается, несу кружку в комнату отдыха.

Комната отдыха – это самое большое помещение в доме. Она тянется вдоль всей западной стены, ее огромные окна выходят на лес, и поэтому здесь темно даже в полдень. С потолка, как портьеры, свисают тени, но я зажигаю несколько ламп – и янтарный свет освещает темные углы.

Здесь нет призраков.

Годвин-хаус был построен в начале восемнадцатого века, это первое сооружение школы Дэллоуэй. За десять лет с момента открытия школа увидела пять жестоких смертей. Я и сейчас иногда ощущаю в воздухе запах крови, словно жуткая история Годвин-хаус похоронена в его неровном фундаменте рядом с костями Марджери Лемонт.

Я сажусь в кресло у окна: мое любимое, мягкое, бордового цвета, с подушкой для сиденья, которая опускается подо мной так, словно кресло хочет поглотить своего захватчика. Я устраиваюсь поудобнее с детективом Гарриет Вейн и с головой погружаюсь в Оксфорд 1930-х годов, в запутанную сеть убийственных записок, изысканных обедов и угроз в перерывах между пирожными и сигаретами.

Сейчас дом кажется совсем другим. Год назад, в середине семестра, коридоры гудели от громких девичьих голосов и стука каблуков по деревянному полу, повсюду были расставлены чашки, на бархатной обивке виднелись прилипшие длинные волоски. Время поглотило все это. Мои подруги в прошлом году окончили школу. Когда начнутся занятия, Годвин будет домом для совсем других учениц: студенток третьего и четвертого курсов с блестящими глазами и душами, навеки отданными литературе. Девушки, которым, возможно, Оутс нравится больше, чем Шелли, а Олкотт – больше, чем Альенде[3]. Девушки, которые ничего не знают о крови и дыме, о черной магии.

И я войду в их группу, последний представитель ушедшей эпохи, старый механизм, который очень хочется убрать подальше.

Моя мать хотела, чтобы я перешла в Эксетер и закончила обучение там. Эксетер… Словно там мне было бы легче пережить это, чем здесь. Я особо не надеялась, что она поймет. «Но ведь твои подруги ушли», – сказала бы она.

Я не знала, как ей объяснить, что быть в одиночестве в Дэллоуэе лучше, чем где-либо еще. По крайней мере, здесь меня знают стены, полы, почва. Я вросла корнями в Дэллоуэй. Дэллоуэй – мой.

Бух.

Звук пугает меня настолько, что я роняю книгу и вскидываю глаза к потолку. Я ощущаю привкус железа во рту.

Ничего. Это старое здание все глубже погружается в неустойчивый грунт.

Я достаю книгу и начинаю листать страницы в поисках места, на котором остановилась. Я никогда не боялась быть одна и не собираюсь начинать это делать сейчас.

Бух.

На сей раз я отчасти ожидаю этого, напряжение сковывает мою спину, свободная рука сжимается в кулак. Я откладываю книгу в сторону и выскальзываю из кресла, сердце неровно барабанит в груди. Декан Мариотт точно никого не впускала в здание, так ведь? Хотя… Это, наверное, техперсонал. Кто-то мог прийти убрать нафталиновые шарики или поменять воздушные фильтры.

Точно, так и есть. Семестр начнется в конце выходных; самое время для уборки. Вне всякого сомнения, в этот период в Годвине не избежать беготни персонала, отмывающего полы и распахивающего окна где только можно.

Вот только дом был вычищен до моего приезда.

Поднимаясь по лестнице, я чувствую, каким холодным стал воздух, и этот холод пробирает до мозга костей. Вязкий ужас леденит мою кровь. Я не строю предположений, я знаю, откуда исходит этот звук.

Комната Алекс была третьей справа на втором этаже – прямо под моей комнатой. Когда ее музыка была слишком громкой, я обычно топала по полу. Она же выстукивала ответ черенком метлы.

Стук, четыре слова: «Заткнись. К. Чертовой. Матери».