Шрифт:
Закладка:
Я отдаю себе полный отчет в том, что роман может вызвать неприятие у многих, оттолкнуть… Но совестливый, честный, умный читатель поймет меня, проникнется моей болью, ибо «Бойня» это не привычная демократорская «чернуха», изрыгнутая из гнилого нутра очередного дегенерата-модерниста, вытолкнутого из своей помойки на всемирное обозрение большевичками-демократорами, и не иудео-коммунистическая «сатира» мосек, лающих на слона… «Бойня» – это трагедия, написанная моей кровью. Это наша с вами ТРАГЕДИЯ! ТРАГЕДИЯ наших детей, внуков, правнуков, обреченных на муки вырождения в оккупированной силами зла Резервации-России.
ЮРИЙ ПЕТУХОВ
Чудовище медленно покачивалось из стороны в сторону, оперевшись на четыре нижние конечности, сложив на бугристой груди передние верхние, выставив чуть назад верхние боковые и задние. Оно не открывало глаз – весь этот внешний мир настолько опротивел, осточертел, что оно не хотело на него смотреть. По неровному и хрящеватому загривку-горбу волнами пробегала дрожь – и непонятно было, то ли чудовище замерзло, то ли что-то внутри у него содрогалось, нарывало болезненно.
В развалинах желто-серый дым стоял неподвижно, словно туман в глубоком овраге. Дышать тут было нелегко. Но чудовище сейчас не замечало ничего. Опять накатило. Опять навалилось! Такое случалось частенько, и надо было просто встряхнуться, уйти отсюда, прогнать тягостные мысли. Но куда там! От собственных мыслей далеко не убежишь, даже если они ворочаются в огромной голове, похожей на перевернутый котел, еле-еле, вываренными потрохами в булькающем кипятке. И оттого, видно, что котел этот перевернут, прожигают они все тело насквозь: до кончиков щупальцев, до когтей на нижних конечностях! Нет, не убежишь!
И чудовище раскачивалось – как от зубной боли, словно в оцепенении. Оно не замечало, что ударяется зеленым слизистым плечом о шершавую каменную стену. Оно вообще ничего не замечало. Оно было внутри самого себя, в своих мыслях.
Невеселы были эти мысли.
«Даже самая распоследняя Божья тварь имеет хоть какую-то, пускай ничтожную и бессмысленную для окружающих, но все же свою, собственную цель в жизни. Ведь правда? Даже если это и не жизнь, а одно мучительное недоразумение! Даже если это не цель для прочих, а туман на палочке. Все равно! Ведь не может же быть иначе?!
Меня Божьей тварью навряд ли кто назовет. Уж скорее наоборот. Только мне это без разницы. Мне наплевать на них на всех! Они – это они! А я – это я! И у меня тоже есть своя цель! Она не хуже, чем у других. Ведь я живу только ею, этим мерцающим впереди огоньком Если она и покажется кому-то бессмысленной и ничтожной, так пусть подавится своим смыслом, черт с ним! А я делал это и буду делать! Я буду бить их, крушить, расколачивать вдребезги! Я разобью их все до единого, на самые мелкие осколки разобью! Когда это будет? Не знаю. Я вообще ничего не знаю! Откуда взялся этот мир? Зачем он? Зачем все его обитатели?! Я не знаю даже, сколько живут такие, как я. Почему? Да потому, что я никогда не ьидал себе подобных. И не слыхал о них! Моя мать была совсем другой. Она говорила, что и отец был совсем другой, пока он не сварился живьем у своей трубы. Все – были и есть совсем другие!
Но я не подохну до тех самых пор, пока хоть одно из них будет стоять целехоньким! Где б оно ни стояло, где б оно ни лежало, хоть на самом краю нашей бескрайней резервации! И не может быть иначе, и не будет иначе! А вот когда я сокрушу последнее и мир перестанет двоиться, я выберу самый большой и самый острый осколок и перережу им собственную глотку…
Я думаю, что это случится не скоро. Пускай пройдут годы, ничего. Но я сделаю это, я вытерплю все мучения на пути к своей цели. Пусть хихикают болваны и недоумки. Им не понять меня. Я сделаю это – и с радостью и с надеждою уйду из этой мерзкой, поганой жизни. И пускай они тогда смеются над бессмысленностью моей цели – мне уже будет все равно!
В нашем распроклятом местечке я обошел все уцелевшие дома и облазил все развалины. До сих пор мои конечности, и нижние и верхние, дрожат от напряжения. Ах, как я их бил! Как я их колотил! Порезался даже, вон сочится какая-то пакость из третьего левого щупальца, зеленая и вонючая. Тьфу, мерзость! Самому противно. Ну да ничего, я думаю, заживет. А нет, так и к лучшему. Чего мне ждать? На что надеяться? Какие я радости вижу? Ни черта! Эти хоть по вечерам получают свою порцию присасываются к краникам у труб – и всю ночь балдеют. А я?! Для меня даже трубы не нашлось. А чем я хуже? Что я, не умею, что ли, краны вертеть да за швами присматривать?! Да это любой оболтус сможет, любой мальчуган, если у него хоть одна конечность имеется. А у меня их одиннадцать! Да я бы за десятком труб мог следить! Так нет, рожей, видать, не вышел! Слишком уж не такой, как все! Чихать хотел! Катитесь вы куда подальше!
…Кстати, о мальчуганах. Распустили молодежь. Вчера привязалась свора – куда я, туда и они. Улюлюкают, свистят, камнями бросаются – им и невдомек, что я боль только изнутри чувствую. Грозят! А чего грозить-то? Напугали! Один, маленький совсем, колобком катится, двумя ножками по земле скребет – клоп, вонючка, а туда же. Да его мне коготком подцепить – и все, хана, крышка клопу. Нет, не отстает. Не понимает. А жалко ведь мелочь пузатую. Мне их жалко. А им меня – нет! Хотя чего жалеть-то? Их всех у труб пристроят, коли не передохнут, конечно, до шести лет, до совершеннолетия. Всем местечко достанется. Каждый будет свой краник посасывать. И никто их не назовет чудовищем, никто не бросит камня вслед. Они – нормальные, обычные! Им хорошо на этом свете!
Ну да ничего. Я в этом вшивом местечке не задержусь. Вот переколочу завтра оставшееся в наипоследнем домишке, в руинах
