Поднебесной поднёс пламя свечи к каждой из тонких веточек, что были воткнуты вокруг камня, и вскоре все они затлели, как горящий трут. Затем он подошёл к одному из предметов, подвешенных к горизонтальной жерди, произнёс короткую речь, обращаясь к Луне, и поджёг его свечой. Тот сгорел за несколько секунд, осветив сцену странным жёлтым светом. Подойдя к следующему висящему предмету, он произнёс ещё одну речь и поджёг и этот предмет. Этот предмет загорелся синим пламенем. Он продолжал так в течение нескольких минут, пока все висящие предметы не были сожжены — каждый горя пламенем своего цвета. Затем он погасил свечу и снова опустился на колени перед камнем, возобновив своё пение и время от времени простираясь ниц и касаясь лбом камня. Лёгкий ветерок, дувший в нашу сторону, принёс сладкий, тяжёлый запах горящего сандалового дерева и мускуса.

Прошло полчаса, но церемония продолжалась без изменений. Затем горящие палочки благовоний погасли одна за другой. Когда последняя из них потухла, коленопреклонённый человек в последний раз поклонился, затем поднялся, разобрал каркас из жердей, сунул их под мышку и, тяжело опираясь на длинный посох, направился на запад.

— Представление окончено, — сказал я. — Может, вернёмся в лагерь?

— Возвращайся, — ответил мой друг. — Я пойду за ним. При таком ярком лунном свете это должно быть легко. Боже мой! Что с ним стало? Каким образом этот человек только что исчез у меня на глазах?

— Может быть, он упал в канаву, — предположил я.

— Канаву? Какая нелепость! — воскликнул профессор. — Я исследовал каждый квадратный фут этого кратера и знаю, что там, где он шёл, нет никаких канав.

— Восточная магия, — отважился я на ещё одно предположение. — То его видно, то нет.

— Вздор! Ты останешься здесь и будешь следить за западным склоном в бинокль. Я спущусь на разведку.

Я наблюдал за тем, как профессор, спотыкаясь, торопливо пересёк кратер и принялся лихорадочно осматривать окрестности того места, где, по его словам, исчез житель Поднебесной. После двадцати минут поисков он бросил это занятие и вернулся ко мне.

— Странно, — выдохнул он, добравшись до мной. — Чертовски странно. Я не смог найти ни волоска этого человека — даже обгоревших концов его китайских палочек. Должно быть, он всё забрал с собой.

Мы вернулись в лагерь, присели у костра и закурили трубки.

Аламо собрал посуду, отложив до последнего единственную ненавистную ему работу в лагере — её мытьё, и занялся лошадьми. Внезапно мы услышали, как он радостно воскликнул:

— Гля, кто пришёл! Здорова, дурень. Хошь пайти са мной, помыть пасду, а п’том пожрать от пуза?

Удивлённо подняв глаза, я увидел, что к нам направляется рослый, оборванный азиат, так таинственно исчезнувший с наших глаз несколько минут назад. Он всё ещё опирался на свой длинный посох, но куда-то дел жерди, что унёс с собою раньше.

Мы с профессором вскочили со своих мест у костра. Китаец приостановился и посмотрел на Аламо с явным недоумением.

— Приношу тысячу извинений, — сказал он на превосходном английском, — но ваша речь совершенно непонятна для меня.

— Будь я проклят! — Аламо сдвинул набок свой широкий «стетсон» и в изумлении почесал в затылке.

К этому времени мой взволнованный друг уже подошёл к нашему уроженцу Поднебесной.

— Он всего лишь на западном наречии пригласил вас поужинать с нами, — объяснил профессор.

Китаец серьёзно поклонился Аламо.

— Я должным образом ценю ваше великодушное гостеприимство, — сказал он, — но прошу меня извинить, поскольку я не могу принимать пищу под ликом могущественного Магонга.

Произнося последнее слово, он протянул левую руку к Луне, затем коснулся лба, словно приветствуя её. В его осанке было что-то величественное, заставлявшее забыть о лохмотьях, в которые он был одет.

— Мы безоговорочно принимаем ваши извинения, — быстро сказал профессор. — Позвольте мне поприветствовать вас и пригласить присесть у костра в нашем кругу.

Наш гость низко поклонился, вошёл в круг света от костра и, положив свой посох на землю, присел около огня. Затем он достал из одного из своих вместительных рукавов трубку с длинным чубуком и маленькой латунной чашей, а мы с профессором протянули ему свои кисеты с табаком.

— С вашего позволения, я воспользуюсь своим, — сказал наш гость, набивая трубку из маленькой лакированной шкатулочки, принесённой с собой.

Прежде чем закрыть шкатулочку, он бросил щепотку табака в огонь, поднял левую руку к Луне и пробормотал несколько слов, которые я не разобрал. Затем, прикоснувшись ко лбу, он раскурил трубку тлеющим концом щепки, вынутой из костра.

Попускав несколько минут дым в задумчивом молчании, он сказал:

— Поскольку мне предстоит совершить благодарственную молитву, моё время ограничено. Поэтому я как можно более кратко объясню причину своего визита и передам вам послание великого, чьим скромным посланником я являюсь.

Двадцать лет назад я был буддийским жрецом в Т'айнфу. Каждый член нашего ордена должен был хотя бы раз в жизни предпринять паломничество в определённый монастырь в Тибете, чтобы совершить там мистические обряды в тайном святилище, хранящем священный камень незапамятной древности. Я предпринял паломничество, вскоре рассчитывая вернуться в Т'айнфу, как это делали все мои собратья-жрецы, и влачить там унылое существование до конца моей жизни.

Есть вещи, о которых я могу вам рассказать, и вещи, о которых я раскрывать не смею, поэтому позвольте мне вкратце пояснить, что весь ход моей жизни изменился в тот момент, как я впервые узрел священный камень. На нём были выгравированы мистические символы, похожие на китайские иероглифы, но в то же время непохожие на них. Согласно преданиям, никто, кроме живого воплощения Будды, не мог расшифровать это священные письмена, которые не могли быть открыты никому из его последователей, какими бы великими или мудрыми они ни были.

Так вот, со времён моей юности я изучал наши древние письмена и узнал значения многих иероглифов, полностью устаревших с тех пор, а также прежние значения тех, смысл которых было полностью изменён. Мы с моими собратьями-жрецами твёрдо верили, что никто, кроме живого воплощения Будды, не мог перевести надписи на камне. Поэтому вы можете понять моё удивление, когда я обнаружил, что могу перевести несколько символов, выгравированных на его священной поверхности. Я сразу же поверил, что являюсь истинным обладателем кармы Будды, а живое воплощение Будды моего ордена — самозванец. Попытавшись перевести другие символы, я обнаружил, что большинство из них мне непонятны.

Одним из условий моего паломничества было то, что я должен был проводить по четыре часа в день в течение семи дней в одиночестве, стоя на коленях перед священным камнем. Охранник, стоявший у