Наконец, кто теперь вспомнит, что такое выпускной класс профиля «С»? Сейчас вроде говорят «профиль S». Хотя, кажется, это теперь обозначает не совсем то же самое. Это были математические классы, которые позиционировались как самые трудные, самые престижные, именно они позволяли попасть на подготовительные курсы («препа»), после которых поступали в высшие школы, а все остальные выпускники были обречены учиться в университетах или получать профессиональное образование, которое укладывалось в два года, или вовсе останавливались после школы, словно заехав в тупик.

Итак, я родом из эпохи, которая закончилась, из умирающего городка с бесславным прошлым.

Поймите меня правильно: я ни на что не жалуюсь. Всё так, как есть. Я ничего этого специально не выбирал. Как и все. Живу с тем, что мне досталось.

В любом случае, в семнадцать лет у меня нет столь ясного представления о ситуации. В семнадцать лет я не мечтаю ни о прогрессе, ни о новых горизонтах. Беру, что дают. Я не лелею никаких амбиций, ни к чему не питаю отвращения, даже не ведаю скуки.

Я – образцовый ученик, который никогда не прогуливает уроков, почти всегда получает лучшие отметки, гордость учителей. Сегодня я отвесил бы оплеуху тому семнадцатилетнему юнцу – и вовсе не за его великие успехи, а за то, что он только и думает, как бы угодить своим наставникам.

Я – на том школьном дворе, вместе с остальными. Перемена. Выхожу после сдвоенного урока философии («Можно ли одновременно признавать свободу воли и допустить существование бессознательного?», нам говорили: вот типичный пример темы, которая может попасться на экзамене). Дальше у нас биология. Холод щиплет за щеки. Я одет в жаккардовый свитер в голубых тонах. Свитер вытянулся и замахрился, я его заносил. Джинсы, белые кроссовки. И очки. Это новое. Зрение у меня резко ухудшилось в прошлом году: за несколько недель неизвестно почему развилась близорукость, мне велели носить очки, и я подчинился, а что было делать. У меня тонкие вьющиеся волосы, зеленоватые глаза. Я не красавец, но внимание привлекаю – это мне известно. Только не внешностью, нет, а своими успехами, про меня говорят: он талант, на голову выше других, далеко пойдет, как его братец, оба умники (а все это происходит в такое время и в таком месте, что многие вообще не «пойдут» никуда), и я вызываю у остальных в равной мере симпатию и антипатию.

Итак, я тот юноша в ту зимнюю пору в Барбезьё.

Ребят, которые меня окружают, зовут Надин А., Женевьева С., Ксавье С. Их лица запечатлены в моей памяти, хотя многие другие, с кем мы познакомились позже, уже позабылись.

Однако не они притягивают мое внимание.

А стоящий поодаль парень, прислонившийся к стенке в окружении двух сверстников. Парень со взъерошенными волосами, пробивающейся бородкой и угрюмым взглядом. Он из другого класса. Выпускной класс профиля «D». Другой мир. Между нами – непреодолимая стена. Возможно – презрения. Как минимум – пренебрежения.

А я-то смотрю только на него, на этого долговязого парня, который не произносит ни слова, а лишь молча, с отрешенным видом, слушает тех двоих, никак не реагируя, даже не улыбаясь.

Я знаю, как его зовут. Томá Андриё.

А надо вам сказать, я сын учителя, директора школы.

Да и вырос я, кстати, в начальной школе в восьми километрах от Барбезьё; на первом этаже располагался единственный в деревушке школьный класс, на втором была отведенная нам квартира.

И учил меня мой собственный отец – с детского сада и до пятого класса. Семь лет учебы с ним, он – в сером халате, мы – за деревянными партами, семь лет обогрева мазутной печкой, с картами Франции на стенах, прежней Франции с ее реками и притоками, с названиями городов, напечатанными разным шрифтом, пропорционально числу их жителей, эти карты выпускало издательство «Арман Колен», а за окнами тени от двух тополей, семь лет называть его во время уроков «месье» и на «вы» – не потому, что он меня об этом попросил, а чтобы не выделяться, не противопоставлять себя товарищам, а еще потому, что он воплощал собой власть, мой отец, власть, которая не подлежала обсуждению. После уроков я оставался в классе вместе с ним и делал домашние задания, пока он готовился к урокам на завтра, расчерчивая большую тетрадь в клетку горизонтальными и вертикальными линейками и заполняя графы прекрасным ровным почерком. Он включал приемник, слушал «Радиоскопию» Жака Шанселя. Я помню. Я родом из того детства.

Отец велел мне хорошо учиться. Я не имел права быть ни плохим учеником, ни даже средним. Я должен был быть лучшим, вот и всё. Первым во всем и никак иначе. Он говорил, что спасение – в учебе, что только учеба работает «социальным лифтом». Он хотел, чтобы я поступил в высшую школу и никуда больше. Я подчинился. Как и с очками. Обязан, и всё тут.

Недавно я приехал в ту деревушку моего детства, где не бывал столько лет. Я вернулся туда вместе с С., чтобы он знал. Ограда со свисающими глициниями все еще на месте, а вот тополя спилили и школу тоже закрыли – уже давно. Там теперь жилой дом. Я показал ему окно своей комнаты. Попытался представить себе новых жильцов, но не получилось. Потом мы вернулись в машину, и я показал ему поселок, куда через день приезжал грузовичок с продуктами – старенький фургон «Ситроен», выполнявший роль передвижного супермаркета, – ферму, куда мы ходили за молоком, облупившуюся церковь, небольшое кладбище на склоне холма, лес, где в начале октября росли боровики. Он не мог поверить, что я правда отсюда, из такого сельского ископаемого мирка, неспешного, закоснелого почти до неподвижности. Он сказал: наверное, тебе потребовалась сила воли, чтобы из этого вырасти. Он не сказал: амбиции, смелость или ненависть. А я сказал: мой отец хотел этого за меня. Сам я охотно остался бы в том детстве, как в коконе.

Кто отец Тома Андриё, мне в тот момент неизвестно и даже неясно, имеет ли это хоть какое-то значение. Я не знаю, где он живет. Тогда мне ничего о нем не известно. Кроме класса D. И его взлохмаченных волос и угрюмого взгляда.

Имя его я знаю потому, что в конце концов поинтересовался. Однажды спросил о нем, как ни в чем не бывало, самым небрежным тоном, и тут же