Вот так родной папочка. Мама так хорошо написала: «хороший, ласковый, братик». А тут — «учти… дневник… проследите…». Когда я вырасту и у меня будет сын, я с ним никогда не буду разговаривать грубо.

Вот бы нам поменяться с тобой, хотя бы на недельку или на месяц.

Ты пришел из школы, и в твоем дневнике кишат двойки. Я беру дневник, листаю страницы и, видя эти самые кишащие двойки, не обращаю на них никакого внимания.

После этого мы оба смеемся, а у тебя, у моего сына, по щекам слезы текут, слезы любви и радости.

Или другой вариант: ты в школьном буфете расколотил стекло. Боролся, не заметил, толкнул и — вдребезги. Приходишь домой, долго не решаешься сказать об этом — а потом рассказываешь и смотришь на меня — «что делать?» А я глажу тебя по голове и говорю: «Молодец, что признался. Только так поступают смелые, а главное, честные люди. Вот деньги, отнеси в школу и заплати за разбитое стекло. И в будущем будь осторожнее, потому что с каждой разбитой витриной наше государство становится беднее…»

И все! И не нужно вытаскивать из брюк ремень.

— Бабушка, а скоро они приедут?

— Дня через два. А то и раньше. Соскучился?

— Ага. Без девчонок скучно. Не пищит никто, не плачет. Тетрадки целые. Может, дневник мой порвали бы…

— Вот я и говорю, что не дом без них, а церковь.

Я уплетаю картофельные оладьи и посматриваю на бабушку. Чувствую, что сегодня не расскажу. Потому что ей и так грустно.

Наелся и лег. Несколько минут рассматривал белые пупырышки на потолке и слушал, как бабушка мыла на кухне посуду и пела:

На Варшавском перронном вокзале

Станционный смотритель прошел…

Грустная песня. Я много раз слушал ее и всякий раз, когда бабушка ее пела, мне хотелось плакать. Вспоминались обиды. Какие-то большие грубые люди выстраивались в моем сознании толпой. Каждый шел на меня, пугал или пытался ударить. Будто все, что в мире было плохого, коснулось и меня. А песня продолжалась.

…Офицер бросил Надю и тоже

Поспешил в пассажирский вагон…

Больше всех было жалко девушку Надю. Она стояла на коленях перед офицером и просила не бросать ее.

Но офицер неумолим.

Обидно, когда слышишь о несправедливости, а помочь не можешь. Вот взять бы войти в бабушкину песню и вызвать этого белогвардейца на дуэль. Чтобы раз и навсегда отбить ему охоту издеваться… Или даже в историю, в любой век — куда хочешь!.. Мы бы им с Кешкой тогда показали и за Спартака, и за Жанну д’Арк, и за Коперника! Мы бы этим инквизиторам и прочим рабовладельцам!..

И тут в моей голове кто-то сказал слово «спать»…

Сочинение

Пишет весь класс. Кроме меня. Я смотрю в окно на облысевшие деревья, на мокрый блестящий асфальт, на облепленные глиной и грязью бока самосвалов и думаю о нашей учительнице русского языка Валентине Васильевне.

Раньше я никогда не сомневался в том, что она — самая лучшая учительница в мире. Но разве я мог предположить, что когда-нибудь она даст писать сочинение на тему: «Как я провел вчерашний день?». Не сочинение, а объяснительная записка, из которой всем станет ясно, как и почему класс ушел с урока немецкого языка. Ведь не все же догадаются об этом не писать. А найдутся и такие, кто специально только об этом и напишет. И самое главное — никто не виноват, таково задание. Не выполнил — получи двойку…

Интересно, это она сама придумала или директор подсказал?

Поворачиваюсь к Кеше. Он намахал уже полстраницы. Так увлекся, что даже язык высунул. Будто в данный момент, кроме сочинения, ничего другого для него не существует. То есть, конечно же, это так. И нужно совершенно не знать Кешу, чтобы не понимать, насколько это увлеченный человек.

Читаю:

«Как только проснулся, выглянул в окно.

Вижу, идет шпион. Сигару курит. Э, думаю, меня не проведешь — это у тебя не сигара, а фотоаппарат. Сейчас я тебя словлю и — в милицию».

— Зачем ты врешь? — шепчу.

— Не приставай. Пишу, как утром шпиона поймал. И ты пиши. День большой, можно роман написать.

Смотрю на Таньку Ворохову. Одной рукой пишет, а другой, двумя пальчиками, себя за шею трогает. Она всегда делает так, когда думает. Интересно, что она пишет?

— Володя, почему ты не работаешь?

— Я, Валентина Васильевна, обдумываю, с чего начать.

Начинай и учись думать на бумаге.

И я начал:

«Вчера утром позавтракал и пошел в школу. До гастронома шел вместе с бабушкой. Она торопилась купить свежей сметаны, а я торопился, чтобы вовремя поспеть.

Четыре урока все было нормально. А потом договорились не пойти на немецкий. Ну, раз все, значит, и я. Только Саня Пяткин сморщился и говорит: «Я — против».

Кеша тогда и спрашивает: «Почему?»

Ну, он и ответил, что в техникум собирается. А для этого нужна характеристика.

— Все хотим поступать. Всем нужны, — сказала Танька Ворохова.

— Вот и не ходите, раз нужны…

Тут я не удержался и дал ему по шее. Рука сама как выскочит из кармана и — тресь Пяткина по воротнику. Он и захныкал. Даже из класса выбежал. Я думал, к директору помчится. Такие не сами дают сдачи, а делают это чужими руками…

И вот тогда я не знал, за что его стукнул, а теперь знаю. И совсем не за то, что он отказывался мотать немецкий, а за то, что выгадывал. Мне всегда противно, когда я вижу, как Пяткины сознательно выбирают то, что для них выгодно.

Мы пошли