Шрифт:
Закладка:
И всё-таки мы были очень близки друг другу. Это какая-то химия, из-за которой ты сразу чувствуешь, что перед тобой именно тот человек, которого ты искал всю свою жизнь. Меня тревожит то, что Миша Кольцов, с которым мы делили сознание этого тела, после смерти Марии Остен как-то сразу сник и исчез из моего сознания навсегда.[1] До сих пор не отзывается. Неужели и моя матрица сознания сейчас рассеется, под воздействием психологического стресса? И кем тогда станет это тело? Безумцем, живым трупом, зомби, овощем? Или Миша Кольцов вынужден будет вынырнуть из психологических глубин и снова жить? Не могу понять. В мозгу не укладывается. Чёрт возьми… Я ведь говорил, что любовь — это вопрос времени. Но мне кажется, что у меня весь лимит на время исчерпан. Неужели даже ранее, чем у Кольцова?
Я вернулся в СССР 29 декабря, накануне Нового года. Буквально на пару часов заглянул на свою квартиру в Доме на Набережной. Заскочил к брату Боре, вручил ему сувениры для него лично и для его супруг и детей. Потом помчался в ведомство Артузова, но уже из ИНО не вернулся. Засел писать подробный отчет, который утром следующего дня занёс Артуру. И прямо на выходе из евойного кабинета меня под руки приняли два товарища из ведомства товарища Кирова. Во всяком случае, мне так показалось. Много чего ожидал, но, чтобы вот так сразу взяли в оборот, не рассматривал даже в виде гипотезы. Потом «пока еще товарища кольцова» перевезли на Лубянку, где я написал повторно подробный отчет об испанских делах. Потом продублировал его еще раз, уже для другого следователя.
Первый был старшим майором госбезопасности, если не ошибаюсь, это звание почти что равно армейскому полковнику[2]. Но я в этом не уверен, в любом случае, шишка немаленькая. Крупный, солидный мужчина с квадратным лицом, густыми бровями, массивной нижней челюстью и тяжёлым взглядом. Второй же обычный лейтенант госбезопасности, молодой крысёныш. Он и во внешности что-то от этих противных созданий имеет. Отталкивающая внешность. В общем классическая схема: злой следователь и очень злой следователь. Поясняю: крысёныш — это очень злой. Примерно каждый третий допрос он сопровождал аккуратным, но очень болезненным силовым воздействием. Попросту — бил, но так, чтобы внешне следов не оставлять. Майор физическое насилие не применял, но его тягучие допросы долбили по мозгам не хуже бейсбольной биты (как-то раз, в ТОЙ реальности мне неудачно так прилетело, до сих пор помню эти непередаваемые ощущения). Короче говоря, вместо этого мозголомства, лучше бы меня регулярно били и добили бы до закономерного итога.
Мне стало абсолютно всё равно. Скажете, так не бывает? Отчего же? Но и идти на поводу у следствия, которое искало в моих действиях крамолу, я не собирался. Нет, знаю, что при необходимости, крамолу, родимую, в моих действиях можно обнаружить и без мелкоскопа. Мне говорили, что этот гондон-редактор из «Правды», корректируя мои статьи, кричал, что Кольцов вражеский агент и его надо расстрелять. Интересно, эта падла всё ещё бегает со своим шпицем вокруг Чистых Прудов? Чтоб ему под ноги Аннушка пролила подсолнечное масло! Острослов тупой! Тоже мне родственник товарища Берлиоза, Воланда на его седую голову! Но как оказалось, на все закидоны следаков, мне просто насрать. Я не видел смысла сопротивляться, я не видел смысла в жизни вообще: знания до Сталина я как-то донёс, что-то полезное совершил, а что мне дальше делать? После смерти Лины мне стало всё равно. А почему не подписывал признательные показания? А из-за своего природного упрямства. Пусть лучше тут умучают, но ничего, собакам не скажу, и ни в чём не признаюсь.
(Фотография из следственного дела Михаила Кольцова, 1939 год)
Меня даже не возмущало, что ко мне обращались «гражданин Кольцов», подчёркивая, что никакой я им не товарищ. Так это правда, этим товарищам я не товарищ! А гражданин тоже не плохо, отдает чем-то древнегреческим или, на худой конец, римско-республиканским. В общем, пока меня били и допрашивали, используя все возможные методы психологического давления, я отписал еще раз пятнадцать различные детали своих испанских приключений. Удивительное дело, но по Германии ко мне никаких вопросов не было, а вот по Испании — более чем. Отчего это? Неужели кто-то под меня копает? Если же да, то кто? Кому я там дорожку перебежал? Пока что это только вопросы. Мои вопросы, и задать их некому. В камере я один. Самая паршивая пытка — это бессонницей. Мариновали так пару дней, наверное, в таком состоянии очень быстро теряешь способность ориентации во времени. В общем, сколько дней меня прессовали, прежде чем начался настоящий допрос — сказать точно не могу. Но вот, во время очередного разговора со старшим майором госбезопасности и прозвучало то, из-за чего всё это и проходило.
— Гражданин Кольцов, вы утверждали, что на все свои действия вы получили карт-бланш от руководства. Предъявите нам его, сразу же будете свободны. Понимаете сами, это документ решает всё. Почему вы нам его сразу не предъявили?
Ну вот… началось. Во-первых, я никому про свое удостоверение от Сталина не говорил. Только в Испании я воспользовался им буквально два или три раза. Не более того. И старался о наличии «письма кардинала для миледи» вообще не упоминать. Этот небольшой клочок шёлка был всё время со мной. Даже когда я находился в руках испано-американских агентов, этот «вездеход» находился со мной. Я его надежно спрятал, как — мой личный секрет. А когда приехал в Москву, сумел перепрятать его, как только добрался домой. Конечно, не на своей квартире, теперь у меня не было даже малейшего сомнения: эти «товарищи» из органов там побывали и ничего не нашли. Дело в том, что в доме были галереи и переходы, а в одном из них я и оборудовал тайник, который присмотрел еще год назад. Как знал, что пригодится. Тут меня от моей одежды освободили, выдав нечто, что должно напоминать арестантскую робу — какой-то бесформенный мешок без
