Солнце, обессиленное долгим хождением по необъятному небу, тает высоко над барханами, как пластина льда.

— Эх, вы! — укоряет мальчик своих овец.

Когда налетел афганец, отара, словно подхваченная невидимой силой, пошла на ветер, и остановить ее было невозможно. Разве бросит настоящий чабан отару в беде? Цепляясь то за одну, то за другую овцу, он шел, задыхаясь от горячего, густого от пыли воздуха, и не потерял отару. А собака потеряла. И отару, и маленького хозяина, который дал ей кличку Верный.

Это было всего обиднее, в тяжелый час Верный подвел.

— И без него найдем дорогу! — пообещал мальчик овцам. — Вот только звезд нужно дождаться.

Прохладный ветерок порхнул над барханом. Маленький чабан набрал полную грудь воздуха, а выдохнул потихоньку: он храбрился. Пустыня велика, можно мимо аула пройти. Могут волки напасть. Не лучше ли ждать людей возле бархана? Льда под ним много, на несколько дней хватит.

Мальчик лёг на свой бархан, чтоб не тратить попусту силы. Лёг и тотчас уснул хорошим крепким сном. И он увидел себя на дне глубокого колодца. Но в этом колодце была вода. Мальчик опустился на колени, зачерпнул пригоршню воды, выпил, и стало ему удивительно легко. Он оттолкнулся от земли и полетел вверх, к небу, которое отсюда, со дна, было величиной со звезду.

— Аллах! — только и успел сказать маленький чабан.

Он сидел на краю колодца, а вокруг стояли родные горы, и между горами звенел родной Сумбар. По берегам росли гранатовые деревья. Он подошел к одному дереву, сорвал плод, разломил, и спелые зерна засверкали на солнце, как драгоценные рубины. И тут воздух колыхнулся, словно добрые джинны принялись обмахивать горы нежными опахалами. Голубая тень закрыла долину. Маленький чабан поднял глаза и увидал над горами розовое сияние.

«То пролетела над тобою птица Хума́й», — сказал неведомый голос.

Мальчик знал: если тень птицы Хумай упадет на голову человека, то этому человеку суждено быть повелителем людей, и он засмеялся.

«Я не ханский сын, чтоб повелевать народом, я сын шахира».

«…я сын шахира»[2],— услышал он свой голос и проснулся.

И почувствовал, что весь он объят лаской. Ласково колышется земля, уплывая из-под копыт лошади, ласково поддерживают его добрые руки отца, ласково сияют звезды. Он поискал небесную жаровню, по которой собирался искать дорогу, и увидал ее над собой.

«Гав, гав!» — залаял Верный.

— Акга[3], откуда взялся Верный?

— Он пригнал в аил отбившихся овец и показал нам дорогу к тебе.

— А я его ругал.

— Ожил наш верблюжонок! — доносится из темноты голос среднего брата Абдуллы. — Махтумкули, хэй!

— Хэй! — тихонько отзывается маленький чабан, припадая головой к теплой шее коня, и тотчас горячее дыхание касается его лица и мокрый собачий язык скользит по его щеке.

— Верный! Верный! — Махтумкули смеется счастливым смехом, а из глаз его льются благодарные слезы.

3

Ревел на всю степь одуревший от весны осел.

Утро куталось в сверкающую кисею дымки, но все уже проснулись, взрослые и дети, все были заняты счастливой общей работой! готовили свадебный той.

Гудел огонь в тамдырах[4], женщины, собравшись в тесный круг, раскатывали тесто, они испекут чуреки и слоеные лепешки.

Лучшие мастера варить плов устанавливали котлы, раскладывали хитроумно дрова, чтоб не испортить огнем свадебного кушанья.

Молодые джигиты резали лук и морковь для плова, забивали кур — жених обязательно должен отведать куриного плова.

Большому быть тою. Женится старший сын Гарры-моллы Довлетмамеда Азади. Недаром один человек носит три имени. Довлетмамед — добрый семьянин и сосед, землепашец и известный на весь Атрек ювелир. Гарры-молла — суровый мусульманин, судья, которого невозможно подкупить, и самый знающий учитель во всем Туране. Азади — шахир, его поэмы славят улемы[5] Хивы, Бухары, Сера́хса, Гурге́на, Мешхе́да, песни Азади поют гоклены и йомуды.

Праздник семьи Гарры-моллы Довлетмамеда Азади — праздник всего рода геркезов.

Меньшой брат жениха, Махтумкули, не растерявший в бурю баранов, найденный и спасенный только вчера ночью, получил спросонок от хозяина праздника, от Мухаммедсапы́, халат из персидской ткани и белый тельпек.

Он очень понравился себе в праздничной одежде, но еще больше женщинам: бабушка, мама, сестра, соседки ахали, всплескивали руками, просили повернуться, и, не выдержав всеобщего восхищения, Махтумкули сбежал с глаз долой и укрылся на вершине древнего кургана. Затаясь, он смотрел сверху на шумный, расцветший яркими женскими платьями аул.

Вот его мама Оразгю́ль. Она стоит у кибитки прекрасной Акгы́з.

Махтумкули закрывает глаза и старается «увидеть» невесту, но в аул въезжает всадник, его встречают радостными криками. Это приехал бахши[6]. На свадьбе будет много песен и музыки.

Уже прибыл Дурды-шахир, друг отца. Шахиры будут слагать стихи, восхваляя красоту Акгыз. У Махтумкули сердце бьется быстро и громко: он тоже ищет лучшие слова для невесты брата.

Акгыз — восхищаться тобой не устану,

Акгыз — ты походкой подобна джейрану,

Акгыз — твои косы под стать урагану,

Из смертных счастливейший Мухаммедсапа.

Нужно было сочинить хотя бы еще четыре строки, но на дороге, идущей с Копет-Дага, показалось множество всадников. Едут гости издалека. Махтумкули сбежал с кургана смотреть прибывших.

В ауле его окружили мальчишки.

— Ай, какой халат!

— Ай, какой тельпек!

Они дотрагивались до одежды Махтумкули с такой робостью, словно он был почтенный яшули.

— Гюйде́! — крикнул Махтумкули своему ровеснику и главному сопернику в играх. — Ты говорил, что положишь меня на лопатки. Попробуем?

Гюйде попятился.

— Ты боишься меня?

— Я не боюсь, но у тебя такая одежда!

— Раз говорил, держи слово. — И Махтумкули сам подошел к товарищу.

Они схватились и упали в мягкую пыль. И катались, не в силах одолеть друг друга.

— Кто посмел в мой светлый день затеять драку? — загремел над борцами громкий, но совсем не сердитый голос.

Махтумкули и Гюйде отпустили друг друга и увидали, что это сам Мухаммедсапа, а с ним молодой джигит, одетый словно эмир.

— Дорогой мой Чоуду́р-хан, это и есть Махтумкули, — показал Мухаммедсапа на своего братишку. — Ай, какой халат! Ай, какой тельпек!

Махтумкули сдернул с головы ставшую пятнистой белую шапку и ударил себя по груди и бокам, стряхивая пыль.

— Я слышал, ты сочиняешь стихи, — сказал Чоудур-хан. — Верно, у шахира Азади и сыновья должны быть шахиры.

— О друг мой! — засмеялся Мухаммедсапа. — Аллах не стал делить клад между тремя, он весь вручил его одному, нашему меньшому.

— А знакомо ли тебе ремесло твоего деда, потники и уздечки которого славились на весь Атрек? — спросил