Пятого августа в десять утра плиту должны были отвалить, а вечером четвертого – я хочу, чтобы вы запомнили, – все слышали, как Понсель распевал свою песню.

Плиту отвалили, в пещеру впервые за двадцать дней проник свет, и они увидели Понселя – он лежал метрах в трех от входа. И что хуже – они сразу поняли, что парень мертв. Запах. Вы понимаете?..

Удостоверившись, что Понсель мертв, Нодар отправил по рации сообщение. Как я говорил: потребовал не врача, а полицию. И вот почему. Я тоже сначала не понял, зачем он вызвал меня, а не доктора, который удостоверил бы смерть. Но одного взгляда оказалось достаточно. Парень лежал на животе, и на затылке запеклась кровь. Не надо быть медэкспертом, чтобы сказать: умер Понсель от удара по затылку тупым предметом. Нанести себе такой удар сам он не мог никак. Ударился о стену? В темноте все возможно, но тогда в ране остались бы мелкие осколки, а на стене – место удара, следы крови... Я все подробно осмотрел, и не один: из Дижона прибыла группа криминалистов, официально от расследования я отстранен не был, все-таки мой участок, но фактически делом занялись коллеги из окружного управления, и даже из Парижа следователь прибыл, хороший человек, кстати, мы с ним тогда сдружились, жаль – умер уж десять лет как...

Первый шок я испытал, когда понял, что Понсель убит. В пещере, где он был один и где мы не нашли ничего, что могло послужить орудием убийства! Второй шок – и уверяю вас, он оказался сильнее первого – испытал не только я, но все присутствовавшие. Леру пришлось повторить свое заключение, к которому я пришел и сам, поскольку... ну, вы помните о запахе?

«Он давно умер, – сказал Леру. – Недели две назад, а может, и все три».

«Парень вошел в пещеру двадцать суток назад, – напомнил я, – и был, конечно, жив».

«Значит, – с раздражением повторил врач, недовольный тем, что я поставил под сомнение его компетентность, – от момента смерти прошло не больше двадцати дней и не меньше двух недель. После вскрытия можно будет сказать точнее, но не думаю, что намного. За эти дни температурный режим в пещере мог меняться, хотя, к счастью, незначительно, несмотря на сильные перепады температуры на плато. Вы же помните, какие были жаркие дни в середине июля».

«Я все помню, доктор, и ни в коей мере не подвергаю сомнению вашу компетентность. Но объясните, в таком случае...» – Наверно, я не должен был говорить того, что сказал, но, во-первых, у меня само с языка сорвалось, а во-вторых, я видел, что Нодар порывался что-то вставить, и я понимал, что именно.

«Скажите, – продолжал я, – если Понсель умер две недели назад, то кто разговаривал все эти дни, включая вчерашний вечер? Кто съел прорву консервов? Почти все банки вскрыты и пусты».

«Значит, там был кто-то второй, – упорствовал Леру. – Он и убил Понселя, а потом оставался в пещере».

«Не было там никого, что за чушь вы несете! – вскричал Нодар. – Рауль вошел один, и мы завалили вход! И голос! Черт возьми, я не мог – и никто! – понять, что он кричал и пел, но голос Рауля, его интонации различаю не только я! Это был его голос! Я разговаривал с Раулем вчера вечером, он сказал, что у него все в порядке!»

«Сказал? – попытался я поймать Нодара на слове. – Вы утверждали, что...»

«У нас была система сигналов, а вы что думали? Мы договорились, что, если все нормально, Рауль кричит четыре раза. Если нужно его срочно выпустить – три раза. А если он поет... По тому, какую песню Рауль горланил, можно было понять, в каком он настроении. Вчера вечером он распевал “Мой прекрасный Тироль”, так что...»

«Тогда, – сказал я необдуманно, но, поймите, я был в таком же взвинченном состоянии, как эти ребята, – получается, что все это вы сами подстроили!»

Студенты будто с цепи сорвались, когда до них дошло, что я обвиняю всех или кого-то, кого они покрывают, в убийстве товарища. Лишь моя форма удержала Нодара от того, чтобы расквасить мне физиономию. Но он был близок к этому.

Отношения наши оказались безнадежно испорченными, сотрудничать со мной Нодар отказался наотрез. Остальные последовали его примеру. Я жалел, что не сумел сдержаться, понимал, что наговорил чепухи. Попросил у Нодара прощения, но он отвернулся, и несколько часов – до прибытия следственной бригады – мы провели в молчании. К пещере никто не подходил, молодые люди держались вместе и что-то обсуждали вполголоса, а мы с доктором расположились между пещерой и лагерем, день был прекрасный, солнечный, теплый... курили и пытались понять... безуспешно, конечно.

Допустим, кто-то из этой тройки убил Понселя. Я ничего не знал о мотивах, но с мотивами разобраться, как мне тогда казалось, проще, чем с мистикой. Не было, однако, ни малейшего смысла в том, чтобы после убийства устроить представление: оставить кого-то в пещере вместе с трупом. Зачем? Еще более бессмысленно сочинять историю с пением и криками, и ведь кто-то действительно должен был съесть все консервы и выпить (неужели ее просто вылили?) всю воду. И еще... Я попросту не верил, что кто-то из этой компании – тем более, все вместе – мог оказаться убийцей. Я с ними разговаривал, я видел их оторопь, неподдельный ужас, горе, возмущение. Если они играли, это была лучшая труппа артистов на моей памяти. До прибытия коллег я обследовал все подходы к пещере и то место, где на высоте моего роста находилось отверстие, через которое, по словам Нодара, они вели переговоры с Понселем. Я попросил доктора войти в пещеру и покричать. Я прекрасно слышал громкий голос, мог бы отличить голос Леру от голоса Нодара, и, тем более, женской голос от мужского, но слов было не разобрать, только «бу-бу». Другого входа в пещеру я не нашел. Скажу сразу: ничего подобного не нашли ни криминалисты из Дижона, ни комиссар Лафонт из Парижа.

Сказать, что я был озадачен, значит не сказать ничего. Криминалисты установили в пещере прожекторы, осветили каждый камешек, упустить какую-то важную деталь было невозможно. Ладно я, какой у меня тогда был опыт, относительно молодой