небесами. Мальтен — человек редкого, поразительного хладнокровия; я сам, смею похвалиться, не из теряющихся, но этот англичанин не раз изумлял меня; он — воплощение присутствия духа, мужества нравственного и физического. В день константинопольского землетрясения я встретил его в саду Aux petits champs. Кругом выли, кричали, рыдали, проклинали, валялись в обмороке, корчились в истерических конвульсиях сотни женщин; я видел мужчин офицеров, — а, конечно, никто не скажет, что турецкие офицеры трусы, — синих с лица, как сукно их мундира. Но турки. по крайней мере, держались и старались держаться прилично. Их, по восточному их фатализму, ничем не удивишь: кизмет! — и всё тут. И, хотя от этого кизмета приходится очень скверно, турка идёт в его пасть с таким видом, будто всё обстоит совершенно благополучно, и ничего лучшего он и не ожидал. Греки же, армяне и итальянцы, даже пожилые люди с полуседыми бородами, хныкали, как бабы, катались в отчаянии по земле, прислушиваясь к её замирающему трепету, звали попов и ждали светопреставления. Мне никогда не забыть одного еврея: он спрятался под садовую скамейку, уткнув лицо в землю, как страус, задрал кафтан на голову и так лежал, а ноги его выбивали судорожную дробь по дорожке. Два знакомых болгарина — атташе дипломатического агентства, бегут без шляп; лица буро-оливковые; у обоих зуб на зуб не попадает… принимаются, наперерыв, беспорядочно рассказывать мне, как они шли в ресторан, и вдруг дома в переулке наклонились над ними, как быки, готовые стукнуться рогами, и совсем было собрались рухнуть на злополучных братушек… но вторым ударом улицу снова выпрямило. И вот, среди такого-то стада ошалевших людей, я нечаянно наткнулся на Мальтена: он сидел у столика под террасою садового ресторана и громко стучал, подзывая слугу; последний выслушал его приказание с помутившимися, полусознательными глазами и скрылся. Но такова сила служебной привычки и хладнокровного внушения! Немедленно возвратился и поставил перед Мальтеном графинчик коньяку, стакан воды и тарелки с бисквитами. А затем выпучил глаза на странного гостя, видимо удивляясь и на него, да и на себя: как, мол, это угораздило его заказать, а меня — послушаться и исполнить?

— Что это вы делаете?! — укоризненно заметил я англичанину, здороваясь с ним.

— А что? — удивлённо возразил он, отправляя в рот рюмку.

— Да как-то неловко… Кругом такой хаос отчаяния, а вы коньяк пьёте?

— Разве вышел закон, воспрещающий пить коньяк во время землетрясения?

— Нет, но…

— И разве землетрясение прекратится оттого, что я, Джон Мальтен, эсквайр, не буду пить коньяк?.. Лучше садитесь-ка со мной и выпейте сами: судя по вашему усталому виду, это будет не лишнее.

Хладнокровие Мальтена сперва показалось мне, по русской сентиментальности, чуть не бессердечием. Как это, мол, видеть бедствие и не расчувствоваться? Но что же узнал я впоследствии? Этот богатырь, в момент землетрясения, находился в Стамбуле, на том самом старом базаре, где камня на камне не осталось, и, с опасностью для собственной жизни, вытащив из-под развалин нескольких турецких ребятишек, на своих руках перетаскал их, одного за другим, к баркам Золотого Рога… Да, после таких подвигов человек имеет, пожалуй, право пить коньяк даже во время землетрясения.

Так вот этот Мальтен рассказал мне следующее приключение. Его двоюродный брат, унтер-офицер индийской армии, в одно прекрасное воскресенье отправился из Калькутты на загородную ферму, в гости к приятелю. На ферме он застал праздник; к вечеру было пьяно всё — господа и слуги, англичане и индусы, люди и слоны. Кузен Мальтена — человек, склонный к поэтическим настроениям, даже стихи пишет. Чуть ли не ради поэтических впечатлений и угораздило его попасть именно в индийскую армию. Отдалясь от пьяного общества, он одиноко стоял у колючей растительной изгороди, смотрел на закат солнца и, как очень хорошо помнит, обдумывал письмо в Ливерпуль, к своей невесте. Именно на полуслове: «…ваша фантазия не в силах вообразить, дорогая мисс Флоренса, неисчислимые богатства индийской флоры и фау…», он слышит позади себя тяжкие и частые удары. Точно какой-нибудь исполин сверхъестественной величины и силы, Антей, Атлас, с размаху вбивает в землю одну за другой длинные сваи. Не успел мечтатель обернуться, как его схватило сзади что-то необыкновенно крепкое, могучее, эластическое, подбросило высоко в воздух и, помотав несколько секунд, как маятник, с силою швырнуло в иглистые кусты алоэ — полумёртвого, не столько от боли, сколько от ужаса непонимания и незнания, самого опасного и могущественного из ужасов: его описали в древности Гомер и Гезиод, а в наши дни со слов Тургенева — Ги де Мопассан. Беднягу с трудом привели в чувство. Разгадка происшествия оказалась очень простою: один из рабочих слонов фермера добрался до кувшинов с пальмовым вином, опустошил их, опьянел и пришёл в ярость. Мундир унтер-офицера привлёк внимание хмельного скота своей яркостью, и кузен Мальтена стал его жертвой… Такого разнообразия индийской фауны не только мисс Флоренса, но и сам горемычный жених её, конечно, не мог себе ранее вообразить!.. Ощущение нежданно-негаданно схваченного слоном солдата, в ту минуту, когда он не только не думал о каком-нибудь слоне определённом но, вероятно, позабыл и самую «идею слона», вероятно, было близко к ощущениям человека в первый момент землетрясения.

Был ясный и жаркий полдень. Мы, пансионеры Hôtel de France, в Пере, только что сели завтракать. Рядом со мною сидел также русский — адвокат из Петербурга, весьма оригинальный господин: спирит, мистик и… специалист по бракоразводным делам. Четыре часа спустя, я должен был расстаться с Константинополем и ехать морем в Пирей. Вещи мои были уже увязаны. Мы рассчитывали весело посидеть за завтраком на прощанье и устроить хорошую отвальную. Хозяин гостиницы, милейший Herr Frankl, лучший из венгерцев, каких посылал мне Бог навстречу, притащил по обыкновению новый, только что полученный с почты номер «Neue Freie Presse» и принялся политиканствовать. Этому человеку не гостиницу бы содержать, а первым министром быть, либо, по крайней мере, президентствовать в какой-нибудь маленькой завалящей республике. И вдруг началось…

— Что это? — поразился мой сосед, прислушиваясь к трепету пола, внезапно задрожавшего под нашими ногами.

— Вероятно, пушки едут, — спокойно возразил ему один из пансионеров, французский commis-voyageur.

Но трепет перешёл в размахи.

Я узнал старого знакомого, встал и сказал по-итальянски:

— Господа, бегите на улицу… Здесь нельзя оставаться… Это не пушки, это землетрясение.

Зал опустел мгновенно.

Я никак не могу сделать привычки к землетрясениям, но у меня есть некоторая опытность, как их переносить и какие меры надо принимать, чтобы от них не то, что