— Да-а, правду говорили люди, что казацкому роду нет переводу. Большую силу имел правнук Самойла Петро Кошка. Когда тучей-хмарой обложили враги славный город Севастополь, то среди его защитников-оборонцев был и Петро… Много имел он силы и отваги, потому что собиралась она в нем от деда и прадеда, от земли родной, от ветра степного, от цвета весеннего, от пшеничного колоса, от материнского голоса, от гула громового, от стона людского.

Плавал Петро на кораблях по морю, а когда к земле нашей подступили враги, вышел тогда биться с ними на берег. Боялись его недруги лютые, потому как не кланялся он ни ядрам их смертельным, ни пулям их жгучим…

Замолк старый Гаврила. Казалось, он перелистывал страницы своей памяти, и где-то в самом его старческом сердце вспыхивали эти слова…

— Но не брали славного матроса пули и ядра потому, что сила та великая была у него… Отворачивала она смерть от Петра. Летит ядро аглицкое, упадет к ногам Петра, шипит, будто гадина, вот-вот взорвется, а Кошка схватит его голыми руками, бросит на своих врагов — там оно разорвется и их же самих и убьет… Свистит пуля французская, в Петра посланная, да только картуз его матросский прострелит, а лоб не затронет.

Да еще таким же неуязвимым был сизокрылый орел, который жил в гнезде на старом, развесистом дубе позади наших бастионов. Летала могучая птица над русскими оборонцами, махала им широкими крыльями, и ни единого перышка не сбила с тех крыльев чужая пуля и гнезда орлиного не разрушила. Все матросы и солдаты шутили, что неприятельские пули боятся Петра да орла.

Разнеслась слава по всей земле русской о храбром матросе, докатилась до Петербурга, до Москвы, да и до наших Ометинец. Люди песни пели о герое… Да злобу затаили на него враги лютые, выковали они злую да лихую пулю, турецкими колдунами зачарованную-завороженную, и выстрелили прямехонько в матросское молодецкое сердце. Покачнулся Петро, начал гнуться к земле, но подхватили его под руки верные товарищи и понесли спасать от смерти, а она уже стояла над буйной матросской головой…

Снова задумался старый Гаврила, перенесся думами в седую старину, мерял в памяти дороги от Ометинец до Крыма, до Севастополя, стоял рядом со своим славным земляком среди огня и дыма в севастопольских битвах, спасал его от смерти, изумлялся его бесстрашию. Читал мне старик чарующую, захватывающую книгу своих дум, сложенную из народных легенд и пересказов, и звучала та книга-рассказ, будто старинная неумирающая песня.

— А в то время приехал в Севастополь знаменитый лекарь-чудодей, по прозванию Пирогов. Тоже из наших краев… Лежит его прах и сейчас возле Винницы, в стеклянном гробу. Эге ж… Была в руках у того врача такая сила, что мертвых оживляла, порубанных, пострелянных к жизни возвращала. Понесли матроса его товарищи-побратимы к Пирогову. Положили на дубовую скамью. Уже закрылись ясные очи, похолодели белые руки, замерло горячее сердце! Уже смерть замахнулась острой косой над матросской головой… Не успел еще лекарь и прикоснуться к Петру своими исцеляющими руками, как один солдат принес раненого орла. Достала и птицу неприятельская пуля, отбила правое крыло.

Взглянул лекарь на птицу, на воинов — махнул рукой, чтобы вышли. «Что же, орел, — сказал тогда он птице, — не летать тебе с одним крылом, а сердце у тебя крепкое, могучее. Отдай его матросу…» Пошептал что-то лекарь, вынул из орлиной груди сердце и вложил его в матросскую грудь.

Сбрызнул он то сердце живой исцеляющей водой, и в тот же миг встрепенулось оно, забилось, застучало… Задышала сильная молодая грудь, раскрыл свои светлые очи Петро, расправил широкие плечи, встал на ноги и почувствовал в своих руках еще большую силу… Благословил его лекарь на подвиги, и пошел матрос снова биться за родную землю. А уж тогда даже пуля не могла попасть в его орлиное сердце.

Когда возвращался Петро из Севастополя, то много городов и сел прошел, насмотрелся на людское горе. Если бы походил он по тем местам сейчас, то увидел бы, какая радость теперь везде, какое счастье на нашей земле. За такую землю он во сто крат сильнее бился бы, — закончил свой рассказ старик и кивнул на ярко освещенный памятник герою-матросу, гордо возвышающийся посредине села. Вдаль смотрел славный защитник родной земли, и казалось, что среди вечерней тиши слышно, как в широкой матросской груди стучит вечно живое орлиное сердце.

ВСТРЕЧА

От Херсона Петр повернул на Вознесенск. Ему советовали ехать до Одессы, а там свернуть на Подольский тракт, но матрос не согласился. Дорога через Вознесенск прямее, по ней и чумаки из Подолья за солью ездили, это он хорошо помнит! К тому же очень хотелось встретиться со своими боевыми товарищами, с которыми вместе выбрасывал из казенной каши осколки французских и английских бомб, с друзьями, которые принесли его в лазарет.

Знал Петр, что именно в Вознесенске стоит Украинский егерский полк. Его перевели туда на зимовку после севастопольской баталии. В этом полку остались Микола Шевченко, Олекса Козак, Егор Шумилин и другие славные воины, с которыми Петр стоял на третьем бастионе. Олекса Козак был земляком Петра. Когда оставляли Севастополь, обнялись крепко, все по очереди, а Микола даже прослезился: «Увидимся ли, братцы? Нам же еще долго в муштре ходить…»

— Увидимся! — еще раз обнял Петр егеря Миколу за сильные, богатырские плечи. — Уже отвоевались, пули за нами не охотятся, смерть за плечами не стоит. Если буду добираться домой через Вознесенск, то и к вам в гости заверну…

Улыбнулся тогда Микола, расправил черные усы:

— А все бывает… Гора с горою не сходится, а человек с человеком сойдется…

И вот матрос Кошка трясется на перекладных из Херсона. Горячее июльское солнце печет немилосердно, ветер из Черноморья катит широкой степной дорогой тучи пыли, а вокруг — выгоревшая рыжая степь без конца и краю, словно море. На обочине дороги розовеют лоскутики чебреца, торчат выжженные солнцем бурьяны. Медленно проплывают над степью коршуны, лениво взмахивая крыльями, стремглав бросаясь вниз.

Петр задумчиво смотрит на раскаленную степь, на редкие, далеко разбросанные друг от друга селения, и ему вспоминаются родные Ометинцы с узенькими покривившимися улочками, заросшими вишнями и сливами, с чащобой лоз и верб над рекой, с ширококронными липами и кленами… Как-то оно там теперь?

Пока на Николаевской почтовой станции меняли лошадей, Петр зашел в корчму, стоявшую напротив. Корчмарь,