другой момент моей карьеры подобная полемика казалась бы далекой от малоизвестного академика вроде меня. Однако случилось так, что я находился в середине двадцатиодномесячного академического отпуска от профессорской деятельности в Стэнфорде и занимал должность главного научного сотрудника по искусственному интеллекту в Google Cloud, то есть находился в эпицентре событий. Google был моим первым работодателем, не связанным с академической деятельностью, со времен химчистки, которую я держал вместе с семьей, и до возвращения в университет на полный рабочий день оставались считанные месяцы. Но в тот день нельзя было изменить оптику.

Парадоксально, но мои опасения по поводу того, что меня примут за инсайдера в отрасли, шли параллельно с моей многолетней борьбой за статус аутсайдера. Как и многие иммигранты, я чувствовал себя скованным культурными разрывами, которые пересекали мою жизнь - от невидимых до очевидных. Большую часть каждого дня я проводила, говоря на втором языке. И я была женщиной в сфере, где доминировали мужчины, настолько постоянно символизируемой теперь архетипическим образом "парней в балахонах", что эта фраза потеряла всякий след иронии. После стольких лет, проведенных в раздумьях о том, где я нахожусь - где бы то ни было, - Конгресс казался маловероятным местом, где я могла бы ослабить бдительность.

Если у комитета были опасения по поводу будущего этой технологии, это лишь подтверждало, как много у нас общего. Я тоже. Я всегда был оптимистом в отношении силы науки и оставался им, но бурные годы, предшествовавшие этому дню, научили меня, что плоды оптимизма не стоит принимать как должное. Хотя будущее действительно может быть светлым, оно не будет таким случайно. Мы должны заслужить его вместе, и пока не совсем ясно, как это сделать.

Пока я прокладывал путь через город, на душе было неспокойно. Менее чем за двадцать четыре часа до этого я был рядом с матерью в больнице в Пало-Альто, как и в течение нескольких недель. На протяжении десятилетий она сталкивалась с бесчисленными угрозами своему здоровью, как хроническими, так и острыми, и мы все еще оправлялись от последней. Большая часть моих письменных показаний, по сути, была составлена на тесном стуле рядом с ее палатой в отделении интенсивной терапии, в окружении синих халатов и белых халатов. Я даже участвовал в совещаниях по подготовке к слушаниям дистанционно, наши разговоры сжимались в экран ноутбука, противостоя суете санитаров и прерывистым гудкам больничной пейджинговой системы.

Поскольку я была единственным ребенком и единственной финансовой опорой двух родителей - не говоря уже о том, что я была переводчиком между английским языком наших воспитателей и их родным мандаринским - невозможно было избавиться от ощущения, что неправильно даже думать о подобной поездке. Однако болезнь не сравнится с гордостью матери-иммигрантки: возможность увидеть, как ее дочь выступает в Конгрессе США, спустя чуть более двух десятилетий после приезда в эту страну, была слишком велика, чтобы упустить ее. Она была неизменным источником поддержки на протяжении всей моей карьеры и, как я и ожидал, настоятельно требовала, чтобы я присутствовал на мероприятии.

Ее поддержка убедила меня пойти, но этого было недостаточно, чтобы успокоить мои страхи. Что, если я ей все-таки понадоблюсь? Что, если мне позвонят, которого я боялся с того момента, как сел на рейс, доставивший меня сюда? Что, если по причинам, не имеющим отношения ни к технологиям, ни к культуре, ни к политике, все это окажется ужасной ошибкой?

И тут, словно заставляя меня отбросить размышления, я впервые увидел место проведения слушаний: огромный серый экстерьер здания Палаты представителей Рэйберна. Его облик не такой знаковый, как ротонда здания Капитолия, возвышающаяся над Молом через дорогу, но он в той же степени соответствует неоклассическому стилю города, который я оценил еще на первых уроках американской граждановедения. И оно не менее внушительно для посетителя, приближающегося к его фасаду с возвышающимися колоннами и фронтоном, украшенным орлом.

Внутри, за похожими на металлические ворота двойными дверями, я занял свое место в медленно движущейся процессии посетителей. Регистрация, бейджи и проверка безопасности. Вихрь, приведший меня сюда, - поспешные приготовления к поездке, беспокойная подготовка, невроз гиперактивного воображения - казалось, наконец-то утих; оставалось только ждать, когда начнется процедура. Я сел в кресло и впервые с момента пробуждения полностью выдохнул, повернув шею к сводчатым потолкам и флагам, которые, казалось, свисали отовсюду, куда бы я ни посмотрел. Даже вестибюль создавал ощущение национальной экстравагантности.

Моя мать была права, требуя, чтобы я посетил это мероприятие. Я был уверен, что будущее ИИ будет зависеть от институтов, выходящих далеко за рамки науки, включая образование, активизм и, конечно же, правительство. Каким бы причудливым ни казался Вашингтон со стороны Кремниевой долины, подобные места будут иметь такое же значение, как Стэнфорды и Гуглы в мире. Основополагающие идеалы этой страны, как бы несовершенно они ни воплощались в жизнь на протяжении веков, казались мудрым фундаментом, на котором можно построить будущее технологий: достоинство личности, неотъемлемая ценность представительства и вера в то, что человеческие начинания лучше всего осуществляются под руководством многих, а не немногих.

Мысль о том, что ИИ формируется такой коалицией - государственной и частной, технологической и философской, - зарядила меня энергией, а прогулка по городу сменилась волнением. Заметив, что вход в палату открыт, я не удержался от возможности оглядеться, пока слушания не завладели моим вниманием. Поэтому, бросив лукавый взгляд в обе стороны, чтобы убедиться, что берег чист, я шагнул внутрь.

В дверях я обнаружил величественный интерьер с окнами от пола до потолка, деревянными ставнями и занавесками с кистями. Здесь были ряды зрительских мест и места для прессы, а на стенах висели портреты в рамах. Над всем этим возвышался богато украшенный помост, мягкие сиденья которого были оснащены микрофонами и табличками с именами членов комитета, которым предстояло их занять. В центре комнаты стоял стол для свидетелей, ожидая меня. Меня позабавило, что мое имя, ДР. LI, бесцеремонно напечатанное шрифтом Times New Roman на листе бумаги размером 8,5 на 11 дюймов и вставленное в многоразовую табличку с моим именем. Это было очаровательно - даже немного обнадеживающе - найти что-то столь скромное посреди такой пугающей сцены.

Тишина повисла еще на несколько секунд, прежде чем ее нарушил рокот заполняющегося зала: представители и их помощники, представители СМИ и, наконец, мои коллеги-свидетели - доктор Тим Персонс, главный научный сотрудник Управления правительственной отчетности, и Грег Брокман, соучредитель и главный технический директор недавно основанного стартапа под названием OpenAI. Это было.

Я занял свое место и, сделав несколько глубоких