пробирались через извилистую очередь к воротам, она выглядела как всегда уверенной в себе, шаг ее был решительным, подбородок поднят, взгляд - невозмутимым. Если уж на то пошло, я должен был утешиться тем, что побег, которого она ждала всю жизнь - иногда с надеждой, иногда со злостью, но всегда с преданностью, - наконец-то здесь. Я не разделял ее восторгов, но был благодарен ей за уверенность.

И тут я увидел это. Что-то, что изменило момент. Это был всего лишь взгляд, но его хватило, чтобы заметить деталь, которой не было за все годы, что я провела, стараясь следовать примеру матери. Это было мгновенно дестабилизирующее зрелище, и мне захотелось закрыть глаза и стереть его из памяти. Под пальто, скрытые, но несовершенные, дрожали ее руки.

Толпа пассажиров обступила нас, пока мы пробирались к самолету, поглощенные ревом его вспомогательной силовой установки и грохотом реактивного мостика под ногами. Мы сделали последние шаги через порог и попали в салон, который оказался меньше, чем я представляла себе для судна, которое должно было доставить нас так далеко. Мне, дочери семьи медлительных кочевников, которых судьба из поколения в поколение толкала по Китаю, даже новая жизнь на другом конце планеты казалась странно уместной. В то же время для подростка, все еще не определившегося со своим местом в мире, это казалось невозможным.

Усевшись и уставившись на спинку сиденья перед собой, я оценила все, что у меня было. У меня были бабушка и дедушка, которых я очень любила, хотя наш отъезд означал их потерю, по крайней мере на данный момент. У меня был отец, которого я с нетерпением ждал, чтобы снова увидеть, хотя раны от его отсутствия продолжали болеть. У меня была мать, в которую я верил, даже если я больше не был уверен, что она верит в себя. Я еще не мог сказать, что у меня есть собственная личность - в конце концов, я был еще подростком, - но, если уж на то пошло, у меня была физика. Остальное, как я полагал, можно отдать на волю судьбы.

 

Глава 3. Сужающаяся пропасть

Моя жизнь началась на Востоке, в полушарии от науки, которую я полюбил. Эта пропасть не могла быть намного шире, по крайней мере, с земной точки зрения, когда двери нашего самолета 747 захлопнулись, заглушив двигатели и начав медленное движение по асфальту. Наш пункт назначения, о котором никто из нас не знал, был "нулевой точкой" молодой области, все еще пытающейся утвердить хотя бы часть легитимности традиционных дисциплин, но в конечном итоге призванной возвестить о революции. Однако этот момент оставался в десятилетиях будущего, а для меня - за тысячи миль. А пока, с первыми порывами подъема под нами, пропасть только начала сужаться.

Два величайших изменения двадцатого века произошли в конечных точках моего путешествия. В то время как Китай переживал болезненную столетнюю трансформацию своей культуры и экономики, в Америке произошла революция иного рода - цифровая. В то время как мои бабушка и дедушка были поглощены хаосом военного времени, а мать и отец - потрясениями Культурной революции, свободное сообщество ученых и инженеров в США и Великобритании - от Кембриджа до Бостона и Северной Калифорнии - уже несколько десятилетий занималось научными поисками, которые однажды станут одними из самых глубоких в истории нашего вида.

Подобно тому, как Ньютону хватило проницательности увидеть часовой механизм за миром материи и энергии, и как Эйнштейн заглянул еще дальше, чтобы переосмыслить связь между временем и пространством, провидцы компьютерных наук середины XX века были настоящими мечтателями. Воодушевленные тем же духом беспечности, они увидели новый рубеж, скрывающийся у всех на виду, и сделали первые шаги к его открытию.

В то время, когда для выполнения арифметических действий по последнему слову техники требовались целые комнаты аппаратуры, ученые-первопроходцы, такие как Алан Тьюринг, английский взломщик кодов, прославившийся тем, что помог закончить Вторую мировую войну, уже проводили параллели между машинами и мозгом. Это был настоящий подвиг воображения, ничуть не менее дерзкий, чем у физиков, сформировавших предшествующие научные революции. И, подобно Эйнштейну, Бору и Шредингеру, вопросы, поставленные Тьюрингом и его современниками, вызвали дискуссии, которые остаются провокационными и по сей день. Что такое интеллект? Можно ли его деконструировать в количественных, механистических терминах? И, возможно, самый смелый вопрос: можем ли мы создать машины, которые воплотят его в себе?

Видение Тьюринга разделили его коллеги-компьютерщики в Америке, которые в 1956 году закрепили свое любопытство в знаменитом исследовательском предложении Дартмутского колледжа, в котором был придуман термин "искусственный интеллект". Под названием "Предложение для летнего исследовательского проекта Дартмутского колледжа по искусственному интеллекту" он призывал к проведению неформального семинара по изучению программирования компьютеров для выполнения человекоподобных действий по рассуждению, восприятию и обобщению знаний. Руководителями проекта были Джон Маккарти и Марвин Мински, математики, давно интересовавшиеся мозгом, а также Натаниэль Рочестер, разработчик компьютера IBM 701, и Клод Шеннон, основоположник теории информации.

Подобно Эйнштейну, оттачивавшему свои идеи после долгой работы в патентном бюро, эти ранние мыслители делали первые шаги к новому миру на обочине напряженной карьеры, исследуя первые дни ИИ с подлинным чувством приключения. Эта связь с физикой, на самом деле, была не только тематической; хотя многие из основателей ИИ в дальнейшем будут изучать эклектичный спектр областей, включая психологию и когнитивные науки, их образование было почти исключительно связано с математикой, электротехникой и физикой. Однако это был обоюдоострый меч: хотя они были хорошо подготовлены к строгому мышлению и исходили из первых принципов, они были склонны относиться к этому занятию почти как к чисто теоретическому. Они рассматривали человеческую способность рассуждать как аналог компьютерной программы: не более чем продукт логических правил. Как только наше понимание этих правил будет доведено до совершенства, полагали они, любая машина, которая будет следовать им, естественно, сможет распознавать содержание фотографий, понимать человеческий язык, исследовать абстрактные идеи и даже решать новые проблемы творческими способами. Это была доблестная попытка, особенно для своего времени, и трудно не восхититься их уверенностью. Но она была сильно упрощена.

Дартмутская команда быстро поняла, что, хотя некоторые аспекты нашего поведения действительно можно описать простыми терминами, ни один конечный набор правил или критериев - по крайней мере, практического размера - не может даже близко подойти к тому, чтобы отразить глубину и многогранность человеческого мышления в реальном мире. Удивительно, но в заявке это начинание описывалось как "летний проект", без всякой явной иронии, требующий не более пары месяцев времени и горстки