Шрифт:
Закладка:
Тем временем «Фонарщики» разошлись в полный голос, ведущую партию Лава подхватывали и дополняли Делл и Фоксглав. Что поражало Мэтью — и остальную аудиторию, — так это подвижность музыкантов. Во время своего выступления «Фонарщики» не сидели, а стояли и перемещались по сцене туда-сюда. Им нравилось трясти своими яркими париками, и, как ни странно, это приводило в экстаз не только их самих, но и сидящих в зале дам. Женщины трепетали от восторга, в то время как мужчины в большинстве своем угрюмо покуривали трубки, погружая зал в табачный туман. Все «Фонарщики» были почти что юношами лет двадцати с небольшим — такими же, как Мэтью. И каждого из них вполне можно было назвать красавчиком. Кроме, разве что, Довера, чей монструозный нос вполне мог послужить крючком для треуголки — а то и для нескольких.
Музыканты, покачивая своими цветными париками, перешли к новой песне под аккомпанемент барабанного боя:
Мое имя — Любовь!
(Его имя — Любовь).
Мое имя — Любовь!
(Его имя — Любовь).
Я славлю звезды в небесах
И надеваю свой колпак,
И пусть колени милой дамы
Мне ложем и постелью станут.
Мое имя — Любовь!
(Его имя — Любовь).
— Тоска смертная, — простонал Грейтхауз, после чего недовольно фыркнул, потому что Сара ткнула его локтем под ребра.
Зазвучала следующая мелодия:
О, веселый месяц май, устланный травой!
И красавица украдкой по траве идет босой.
О трава, о майский ветер, ночи под луной!
Теплый май, я так хочу хоть раз побыть тобой…
— Рот ты свой прикрой! Как тебе такое? — воскликнул Грейтхауз достаточно громко, чтобы вызвать смешки сидящих рядом мужчин. Не обошлось, правда, без ворчливых замечаний женщин и злых взглядов самих «Фонарщиков».
О, веселый месяц май, дамских игр пора!
Все красотки веселятся, словно детвора.
И хотел бы я быть с ними с ночи до утра.
Впрочем, я и так средь них. Май – моя пора!
Ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла… милая моя…
— Господи, помилуй! — мученически протянул Грейтхауз. Губы покривились в гримасе отвращения, а слова вырвались из горла противным гортанным клекотом.
— Благодарим всех прекрасных дам и всех джентльменов с хорошими манерами. Вы — прекрасная публика! — провозгласил Лоуренс Лав, когда песня закончилась, а последние женские аплодисменты отзвучали. — Сейчас мы хотели бы сыграть особую песню. Она была важной частью наших выступлений с тех самых пор, как мы стали играть квартетом в Ливерпуле три года назад! С того дня мы выступали на самых величественных сценах Англии…
— Я не знал, что в конюшнях есть сцены, — шепнул Грейтхауз на ухо Мэтью. На этот раз он постарался говорить достаточно тихо, чтобы не заработать очередной тычок в ребра.
— … и сегодня мы выступаем в этих славных колониях! — продолжал Лав. — Буквально недавно мы вернулись с потрясающего концерта в великом городе Бостоне. Но довольно разговоров! Я не буду вас томить. Рады исполнить перед вами песню, которая, можно сказать, направила «Четырех Фонарщиков» на путь славы и дала нам возможность познакомиться с такой замечательной, благородной и… о, да… обворожительной публикой! Итак… «Баллада о вожделеющем баране»!
— Храни нас, Боже, — проворчал Грейтхауз так, чтобы его слышал только Мэтью. Мэтью, в свою очередь, подумал, что, если б Хадсон умел петь и играть на гитаре, его творения носили бы примерно такие названия.
Встряхивая париком и бренча на гитаре под аккомпанемент второй гитары, скрипки и барабанного ритма, Лоуренс Лав, чьи широко расставленные ноги, похоже, приводили женскую часть публики в неописуемый восторг, запел:
Баран по пастбищу гулял
(О-хай-я-хай-я-хоу!)
И златовласку повстречал.
(О-хай-я-хай-я-хоу!)
Сказал тогда баран девице:
«Дай красотой твоей напиться!
В твоем тепле зимой согреться,
О босы ноги потереться!
Мечтаю от волос твоих хоть локон получить
Чтоб был он мне в ночи ненастной светом от свечи!
Клянусь, что я на этом свете прежде не видал»
(Баран бегущий был удал!)
«Желания сильней того, что здесь я испытал…»
— Немедленно остановить эту непристойность! — раздался крик из задней части зала, заставивший почти всех, включая Мэтью и Грейтхауза, подпрыгнуть от неожиданности. Следом прозвучал грохот, похожий на удар чем-то деревянным о дубовый корпус шестидесятипушечного военного корабля. Этот шум заставил всех притихнуть. Даже «Фонарщики» замолчали. Зрители чуть не свернули шеи, пытаясь разглядеть, что за представление началось в дальней части зала.
В «Док-Хауз-Инн» ворвался главный констебль Гарднер Лиллехорн, великолепный в своем небесно-голубом костюме с облаками оборок на шее и манжетах и в голубой треуголке, увенчанной солнечно-желтым пером. Правда, сам он не излучал ни намека на солнечный свет. Наоборот, его узкое бледное лицо с черной козлиной бородкой выражало глубочайшее отвращение, а негодующее постукивание тростью по ближайшей скамье напоминало летние громовые раскаты.
Однако куда громче звучали удары черной дубинки приземистого рыжеволосого коренастого так называемого констебля Диппена Нэка, чей рот, редко пустеющий от рома, сейчас открывался, чтобы кричать в такт голосу своего наставника:
— Непристойность! Непристойность! Непристойность!
Казалось, он даже не знал, что означает это слово.
Зрители стали один за другим подниматься со своих мест, начался хаос. Некоторые женщины оправились от шока и разразились возмущенными криками. Мужчины же продолжали молча покуривать свои трубки.
Вслед за Лиллехорном и Нэком появились еще три крепких джентльмена, в которых Мэтью узнал местных констеблей. Похоже, это была тщательно спланированная атака на музыкальные таланты «Фонарщиков», которые сейчас хранили столь нехарактерное для них молчание. Только Довер осмелился последний раз нажать на педаль своих тарелок, будто бы давая отзвучать последней ноте.
Однако кое-кто вовсе не собирался оставаться немым. Из первого ряда скамей выскочил похожий на чертенка мужчина ростом не более пяти футов. Ему было около шестидесяти, на макушке стояла торчком единственная прядь седых волос.
