этос. Связано это удивительное умолчание, видимо, с тем, что главной неназванной фигурой «Больницы неизлечимо помешанных» делается Эразм Роттердамский: упоминать апостола Павла для Гарцони значило бы так или иначе ввести в круг обсуждения своего крупнейшего предшественника, апеллирующего к павлинистской идее избранного Богом немудрия (Похвала Глупости. LXV). Гарцони не ссылается на Эразма и не упоминает его даже как мишень полемики: возможное объяснение этому — необходимость «сообразоваться с предписаниями жесткой посттридентской цензуры, в планах которой было не опровержение и даже не недвусмысленное осуждение Эразма <...> но скорее его устранение с культурного горизонта» (Garzoni 2004, XXXVII). Единственное исключение — «Адагии», очищенные от предосудительных с католической точки зрения мест и изданные без имени автора на титульном листе: Гарцони не единожды упоминает их как произведение Паоло Мануцио.

Взявшись писать трактат о безумии, Гарцони не обратился ни к форме диалога, широко распространенной в XVI в., ни к просопопее, которой можно было заимствоваться из «Похвалы Глупости». Его книга устроена как путешествие зрителя по дому скорби, где в отдельных палатах размещены разные виды безумцев. Держа в памяти «Неистового Роланда» (отсылки к нему в изобилии встречаются на страницах книги), Гарцони не сосредоточивает внимание на одном персонаже, пусть воплотившем в себе безумие с несравненной полнотой, но дробит тему на бесконечные рубрики — склонность, заставившая одного из исследователей говорить о его «таксономической обсессии», — а рубрики заполняет анекдотами, античными и современными. Его жанровая модель — не столько поэма Ариосто вообще, сколько путешествие Астольфа, пробирающегося по Луне среди великого множества людских потерь в поисках сосуда с Роландовым умом (Or. Fur. XXXIV. 73—86).

В «Прологе автора к зрителям» Гарцони сообщает, что к «строительству сей великолепнейшей Больницы» его побудила досада на тщеславных безумцев; их он поместил в центр своего заведения, в пятнадцатое рассуждение из тридцати. Больница Гарцони сообразно врачебным предписаниям эпохи состоит их двух отделений, мужского и женского. За вычетом вступительного рассуждения, трактующего безумие вообще, мужскому отделению посвящены все рассуждения, со второго по тридцатое. Строятся рассуждения по одному образцу: за более или менее научной дефиницией типа безумия следует набор анекдотов, а эта тематическая галерея помешанных заканчивается инвокацией: всякое безумие имеет своего бога-покровителя, и Гарцони взывает к здешнему божеству с просьбами прийти на помощь людям, вверенным его попечению; как положено в молитве, пусть и игровой, он приводит ряд эпитетов бога, напоминает о прежних его благодеяниях, просит новых и обещает дары, какими помешанные ответят на его благосклонность. Выделенные точки в этой веренице палат — середина (Рассуждение XV, «тщеславные») и конец (Рассуждение XXX, «дьяволовы помешанные»); прочее не только не отмечено логической последовательностью, но и не всегда позволяет различать близкие типы (чем, например, «помешанные шуты» в Рассуждении XXI отличаются от «веселых, приятных, остроумных и благодушных» в Рассуждении XXII).

Женское отделение заключается в финальном «Рассуждении автора к зрителям»: здесь в строгом порядке повторены все 29 форм безумия, представшие зрителю в мужском отделении. Но здесь каждое безумие представлено лишь одним персонажем, взятым не из древней истории и не из городского быта, а в большинстве случаев — обобщенно-античным, с символическими именами (Терония Гельвеция, Флавия Друзилла и пр.). Усиливается эмблематическая составляющая: над каждой помешанной висит герб с девизом, изображающий существо ее недуга, и сами эти женщины, не известные ниоткуда больше и не имеющие другой жизни, призваны быть лишь иллюстрацией своего помешательства; неподвижность этой картинки усиливается тем, что Гарцони не взывает к богам с просьбой исцелить этих женщин: им надежд на выздоровление не оставлено, они замкнуты в своем эмблематическом быту. Впрочем, последняя в этом отделении, Остилия из Мутины, оставлена без герба, потому что никакое изображение не в силах очертить ее дьявольского безумия.

Итальянские типографы не прогадали: книга Гарцони, в которой материал, взятый из энциклопедических трудов, укладывался в колоритные перечни, сохраняя видимость учености, имела большую и долгую славу и переводилась на разные языки.

Анонимный английский перевод вышел в Лондоне в 1600 г.; переводчик (на эту роль выдвигали, между прочим, Томаса Нэша), вообще очень точный, в XXVII рассуждении снимает пространный выпад Гарцони в адрес гугенотов, а в XXX рассуждении сохраняет все обвинения против них, заменив, однако, гугенотов магометанами. Немецкий перевод (Георг Фридрих Мессершмид, Страсбург, 1618) не прозаический, а прозиметрический: молитвы переведены рифмованными двустишиями, чем акцентируется родство этого произведения с немецкой Narrenliteratur и ее родоначальником Себастьяном Брантом. Французский перевод Франсуа де Кларье вышел в 1620 г. В 1634 г. была поставлена и имела большой успех трагикомедия Шарля Беи (Beys) «Больница помешанных» (L’hospital des fous), впоследствии переработанная и переименованная в «Знаменитых помешанных» (Les illustres fous).

Несмотря на неприязненное суждение о Гарцони в «Критиконе» Грасиана («Многие из этих итальянцев только названия пышные ставят, а за названиями ни правды, ни содержания: большинство грешат вялостью, их писания без перца, они сплошь да рядом лишь портят громкие названия, например, автор „Вселенской ярмарки”»: Грасиан 1984, 440), на протяжении XVII в. мнение Гилини, что сочинения Гарцони, «основанные на разнообразной и приятной учености, благодаря печати стяжали вечную жизнь и славу» (Ghilini 1647, 217), едва ли могло вызывать серьезные сомнения. В конце столетия в барочном романе Франческо Фульвио Фругони (ок. 1620—1686) «Пес Диогена» («Il cane di Diogene», опубликован посмертно, 1687) главный герой, пес Саэтта (Стрела), сожравший все записи своего хозяина Диогена и потому изгнанный, среди своих бесконечных странствий попадает в фокидскую Антикиру, славную в древности чемерицей, которой лечили безумие; поэтому ассоциировать Антикиру с помешательством было привычным (ср. Hor. Sat. II. 3. 82—83; Ov. Pont. IV. 3. 53—54; Juv. XIII. 97; Adagia 1575, 350). На Антикире, которую Фругони вслед за Плинием (HN. XXV. 21. 52) и Геллием (NA. XVII. 15. 6) считает островом, расположена лечебница для душевнобольных. Там есть приют для поэтов, нуждающихся в уходе, — отдельный, но примыкающий к обширной больнице, содержащей прочих безумных. Саэтта и Меркурий, ведомые сторожем, обходят ее жильцов и наконец оказываются в зале, «где, как в горшке, кипели женские мозги»; засим изображается череда помешанных дам. Визит кончается отделением «скрытых помешанных», коих на свете такое множество, что «вся Антикира бы их не вместила, будь она столь же велика, как Альбион». Фругони ни словом не упоминает гарцониевскую Больницу, но несомненно на нее ориентируется.

Роман Фругони — одно из последних свидетельств общеевропейской влиятельности нашего автора. XVIII веку он был уже не по вкусу. В начале 1870-х гг. Франческо Де Санктис удостоил Гарцони и его время короткой и суровой характеристики: «В Италии пробуждалось историческое и философское