пустыней. Звали его Джозеф Джеймс Эмис, в нашей же семье его в шутку величали Патером или Папашей. Мне он запомнился краснолицым толстячком с живыми влажными глазками и густыми пушистыми усами, которые ассоциировались у меня со стилем «кайзер Билли»[719] времен Первой мировой войны. Нос у него был в фиолетовых прожилках, и из него, что мне почему-то казалось особенно странным, то тут, то там торчали длинные, дюйма в два, волоски. Папаша то и дело разражался низким, идущим откуда-то изнутри и потому похожим на трубный глас смехом, однако что-то не припомню, чтобы он когда-нибудь улыбался. Только теперь, взявшись писать эту книгу, я вдруг сообразил, как я его не любил и боялся. Если не считать рождественских обедов и дней рождения, виделись мы довольно редко, однако мне хватало и этого. Как-то на Рождество он ухитрился подарить мне и моему двоюродному брату Джону одинаковые галстуки. Быть может, в шутку.

Он любил ходить в рестораны, где, подозреваю, немало пил, и, надо признать, я восхищался тем, как лихо он заправляет салфетку за воротничок рубашки, что в те времена считалось дурным тоном. Он был непревзойденным рассказчиком анекдотов, к которым, выпив и закусив, приступал обыкновенно без всякой преамбулы, чтобы анекдот воспринимался как история из жизни. Один такой анекдот потряс меня настолько, что я запомнил его на всю жизнь. Шотландец (по молодости лет мне было еще невдомек, что шотландцев принято считать скупердяями) повел жену в ресторан. Оба заказали стейк. Когда мясо подали, жена принялась есть с невероятной скоростью, муж же к своей тарелке даже не притронулся. «Вам не нравится мясо, сэр?» – «Нет-нет. Я жду, когда освободятся зубы жены». Не слышал я тогда и о вставных челюстях, а потому живо представил, как муж выдирает у жены прямо из десен зубы и вставляет их себе в рот. Со мной дед заговаривал, только когда здоровался или прощался.

Он был состоятельнее родителей; его дом и земля располагались в Перли, в Суррее, в привилегированном районе, тогда, году в тридцатом, еще полудеревенском, хотя уже, наверное, входившем в Лондон в результате ленточной застройки. Наш дом в Норбери находился от дедовского особняка в получасе езды на автобусе, на полпути к Лондону. Назывался особняк «Барчестер», однако по ассоциации с романом Троллопа его назвал не дед, а предыдущий владелец. В доме, как и во всякой, даже не слишком состоятельной семье тех лет, держали слуг, что не мешало Матроне (Мамашей, по аналогии с Папашей, ее никто не называл) быть рачительной хозяйкой, о чьей бережливости ходили легенды.

Чего только про нее не говорили! Например, что по утрам она оставляла служанкам всего две спички. Одной, вероятно, рассуждала она, чтобы разжечь газ, может и не хватить – спички ведь нередко ломаются, однако три были бы непозволительным пиротехническим пиршеством. Для экономии туалетной бумаги Матрона разрезала обертку и пакеты, оставшиеся от покупок в бакалейной лавке, на кусочки и вешала в уборной на крюк, и если верить дяде Пресу, однажды утром он порезал себе задницу обрезками застрявшей в таком пакете наждачной бумаги, что я не преминул обыграть в одном своем романе – хранить фамильные секреты художник ведь не обязан. Поскольку не могу припомнить, чтобы нас хотя бы раз, за исключением одного-двух рождественских обедов, в «Барчестере» чем-нибудь угощали, допускаю, что Матрона старалась принимать гостей как можно реже.

Папаша был стекольщиком, то есть торговал оптом изделиями из стекла, в том числе и стеклянной посудой, в основном той, из которой пьют, а не едят, и, по словам отца, долгие годы, пока его не стало теснить массовое производство, дела его шли неплохо. Торговал Папаша и небьющейся посудой – разумеется, не в буквальном смысле слова, а необычайно прочной; мне кто-то объяснил, что прочность такой посуды достигается внутренним натяжением и что она не разобьется, если, скажем, смахнуть ее со стола на ковер. От сильного же удара она разбивается мгновенно, с оглушительным хлопком, превращаясь скорее в труху, чем в осколки. Подобно тому как Папаша начинал без всякого предисловия рассказывать анекдот, он мог вечером незаметно войти в гостиную с тарелкой из небьющегося стекла в руке и, притворившись, будто собирается бросить ее, к вящему изумлению собравшихся, об пол, запускал ее в камин, где она внезапно взрывалась, точно он метнул в огонь не тарелку, а ручную гранату. Сам же Папаша оставался при этом совершенно невозмутим. Взяв как-то со стола один из своих жутких темно-янтарных бокалов, якобы относящихся к эпохе Якова I, этот смешливый, непоседливый, нелепый человечек спросил у своего важного американского клиента, не хочет ли тот кое на что посмотреть. Американец, естественно, проявил интерес, тогда Папаша подошел к камину и воспроизвел свой фокус с ручной гранатой. Хочется думать, что этим он внес свой скромный вклад в крах фирмы «Дж. Дж. Эмис и компания» и соответственно – в процветание «Вулворта».

Немалую роль сыграл Папаша и тогда, когда семья пыталась не допустить или, на худой конец, испортить свадьбу Глэдис Эмис, его дочери и моей тетки, с гарвардским профессором Ральфом Фостером, ученым, как я впоследствии узнал, весьма крупным. С этой свадьбы прошло более шестидесяти лет, поэтому за точность сведений ручаться не могу, однако мне запомнилось, что последняя попытка предотвратить их брак была предпринята буквально накануне свадьбы и инициатором была скорее Матрона, чем Папаша. Хорошо помню тем не менее, как в тот роковой вечер мои родители, вняв увещеваниям дяди Преса, отправились в «Барчестер» с хмурыми лицами, чтобы уговорить Папашу (может быть, Матрону) отступиться. Поскольку Глэдис шел тогда уже двадцать второй год и в официальном согласии родителей она не нуждалась, да и Ральф был вправе жениться, на ком считает нужным, ничего, кроме занудства и брюзжания, старикам, понятное дело, не оставалось, однако в то время для мальчика моего возраста в их поведении не было ничего предосудительного. И все же я был на стороне родителей, а отнюдь не деда с бабкой. По какой-то причине, не имевшей никакого касательства ни к одному из моих родственников по отдельности, мне казалось гораздо более естественным, что дядя Прес с тетей Поппи тоже поддерживают Глэдис и Ральфа.

Как бы то ни было, добродетель и здравомыслие восторжествовали, свадьба состоялась, и Фостеры благополучно отбыли в Америку. Увы, очень скоро, всего-то тридцати шести лет от роду, Ральф внезапно умер от разрыва сердца прямо на бейсбольном матче («Нервы!»), однако к тому времени успел произвести на свет двоих детей, Бобби и Розмари. (Эта история пересказывается в девятой главе моего романа «Старые хрычи».) Бобби я, по-моему, вообще никогда не видел, а вот Розмари,