День 1 марта выдался пасмурным. Низко нависшее над городом свинцовое небо с утра сеяло мокрым снегом, но ближе к полудню распогодилось. Из-за серых туч проглянул шпиль Петропавловского собора, а после полуденного выстрела пушки ветер, будто по команде, размел низкие облака.

На центральных улицах и проспектах столицы шла воскресная суетливая жизнь. Обычная на Невском толпа растекалась на несколько потоков. Немало людей спешили на позднюю обедню. В церквах служба шла своим чередом, и едва ли кто придал особое значение читаемому в тот день Евангелию от Матфея. Это то место из 27 главы, когда иудеи кричат: «Распни! Распни Его!» – «Какое же зло сделал Он вам?» – вопрошает Пилат. Но они еще сильнее кричали: «Да будет распят!» И свершилось то, что должно было свершиться…

Другой поток вливался в модные магазины Невского, в последние годы сравнявшиеся с европейскими, а роскошью, пожалуй, и превосходящие их. Чего стоит хотя бы шикарный гастрономический магазин Елисеева, куда иной студент или мастеровой и зайти не решится, да и не пустит их бородатый швейцар у входа. Темнели лишь окна закрытых банкирских контор.

Немалым был поток спешащих в гости и по делам, ибо в деловом городе и образ жизни у людей был соответствующий. Просто гуляющих почти не было, в такую-то погоду редкий любитель свежего воздуха отважится совершить променад.

Но все же пришел первый день весны. Свежестью веяло в воздухе. Отвердевший за зиму снег, плотным покровом закрывший знаменитые торцовые мостовые, где посерел, где пожелтел, и под первыми жаркими лучами солнца готов был потечь в Неву, Мойку и Фонтанку тонкими ручейками.

В десятом часу утра, под звон колоколов, звавших прихожан к поздней обедне, в доме Юсупова на Невском открылась десятая передвижная выставка русских художников. «Гвоздем» выставки должно было стать огромное полотно Сурикова «Утро стрелецкой казни», о котором ходили неопределенно-восторженные слухи. С открытием дверей в залах появились громадный старик Мясоедов, Иван Крамской в щеголеватом костюме, но с серым лицом и совсем седой; горделивый и самоуверенный Владимир Маковский, сдержанно-строгий и изящный Поленов, приветливый Прянишников, худенький, небольшого росточка Репин, медлительный величавый красавец Виктор Васнецов. Ждали президента Академии художеств великого князя Владимира Александровича.

А в это самое время Софья Перовская привезла два снаряда в дом № 5 по Тележной улице в квартиру, хозяевами которой были под чужими именами Николай Саблин и Геся Гельфман. Спустя полчаса запыхавшийся Кибальчич принес других два снаряда. Таким образом, как и было намечено вчера, на дело выходили четыре метальщика.

Перовская еще раз нарисовала на подвернувшемся под руку конверте план Малой Садовой. При проезде там царя должен был произойти взрыв такой мощности, что самого Александра Николаевича, карету, кучера и конвой (и массу прохожих) разнесло бы на мелкие куски. Однако Желябов продумал все до мелочей. Он учел, что кучер царя ездил очень быстро, и могло так случиться, что взрыв не достиг бы цели. В этом случае должны были выступить метальщики и с четырех сторон «добить зверя». В случае если царь поедет не по Малой Садовой, а по Инженерной улице вдоль Екатерининского канала, действовать должны только метальщики в любом порядке, кому как будет сподручнее. Точками на плане Перовская пометила, где кто встанет.

И вот в одиннадцатом часу утра государь вышел из Императорского подъезда и сказал старому своему кучеру Фролу:

– В Михайловский манеж, через Певческий мост.

В доме Юсупова художники, а за ними и публика повалили к картинам.

Софья Перовская заняла свой пост на углу Большой Итальянской улицы и Михайловской площади. Она то прохаживалась вдоль домов, то заходила в кондитерскую Кочкурова, то останавливалась у афишной тумбы и делала вид, что читает афишу о репертуаре итальянской оперы. Прошло почти два часа. Увидев, что после развода карета государя не поехала по Малой Садовой, а направляется в Михайловский дворец, Перовская поспешила к Михайловской улице.

Там, вдалеке друг от друга, прохаживались метальщики. Опасаясь жандармов, да и просто прохожих, друг с другом не разговаривали. Перовская достала из муфты носовой платок и, сморкаясь, подала сигнал: нужно идти на Екатерининский канал. Рысаков, Гриневицкий Тимофей Михайлов и Емельянов побрели к каналу.

Сама Перовская снаряда не имела. Не потому, что не хватило бы решимости, а сил недоставало для того, чтобы метко бросить. Она простыла за последние дни, когда ездили за город тренироваться в метании и часами следили в центре столицы за обычными выездами императора, уточняя детали плана. Носовой платок был действительно нужен. Слегка лихорадило, не то от волнения, не то от температуры. Однако действовала Перовская точно как заведенный автомат, ни о чем не думала, кроме одного: убить царя.

Она не разрешала себе думать, но не могла не думать все время об Андрее, так нелепо, так глупо арестованном 27 февраля в квартире Тригони. Перовская не сомневалась, что Желябов сразу был опознан и вырваться ему не удастся. И все же она обладала средством для его спасения, она одна. В человеческих понятиях невозможно объяснить, на чем основывалось ее убеждение, что успешный террористический акт напугает правительство и те освободят революционеров – прежде всего Андрея! – но она так страстно хотела этого, что верила.

Перовская вышла на Невский проспект, по Казанскому мосту перешла на противоположную сторону канала и встала напротив Инженерной улицы. Из носа текло, но она не смела достать платок. Платок она достанет, когда увидит скачущих казаков императорского конвоя и карету.