– Неловко, – ответил я. – Лучше съезжу к Ступину.

– Ну, как знаешь.

Поездка моя в совхоз «Мещерский» случилась неожиданно скоро. На другой день с утра поднялась такая метель, что не видать было домов на том порядке улицы. За двое суток немыслимой крутоверти намело-насугробило столько снегу, что мой Семен Семенович забастовал: «Куда в такую непогодь на охоту? В снегу вымокнешь по самую ширинку». У Гладких открылся какой-то семинар, и ему не до охоты. Я было загрустил совсем.

– Ты, кажется, к Ступину хотел съездить? – спросил меня Гладких. – У нас подвода туда идет. Секретарь застрял в лесничестве. Поезжай.

И я поехал. Совхоз «Мещерский» лежит в лесной полосе километров за двадцать от Тиханова. Туда и в обычную пору проехать было нелегко, а уж в распутье да в зимние заносы на автомобиле и не суйся.

Не доезжая до Еремеева, мы встретили странную подводу. Гусеничный трактор тянул грубо сколоченные сани, на которых стояли две железные бочки, валялись толстые оцинкованные тросы, лопаты, и в самом задке прижались две бабы, закутанные в клетчатые шали, да мужик в тулупе.

– Куда они снарядились? – спросил я своего возницу.

– В Пугасово, за горючкой.

– За пятьдесят верст на тракторе? – удивился я.

– А на чем же еще? Грузовики не ходят: то ростепель, то заносы. Лошадей нет.

– Но они же и за сутки не обернутся?

– По два дня ездят. С ночевой.

– Какой смысл гонять трактора в такую даль?

– Нужда… Горючка необходима для тракторов.

– Они что, снег пашут?

– За кормами ходят.

– Куда?

– На луга… километров за сорок. Как только путь установится, по пороше то есть.

– Батюшки мои!

Возницу нисколько не трогало мое удивление. Он дергал вожжами, похлопывал шубными рукавицами, покрикивал на лошадь и, как бы между делом, пояснял мне, зачем нужна горючка к тракторам в такую пору, пояснял обстоятельно, терпеливо, как это делают неразумным детям.

– Поскольку совхоз откормочный, без сена никак нельзя.

– А трактора в разнос пускать можно?

– На то они и есть трактора. Не на себе ж таскать сено-то.

– Трактора в пять раз дороже сена!

– Мало ли что. В ином деле себя не бережешь. А то трактора. – Мой возница был неуязвим, сидел бочком, вполоборота и смотрел куда-то в сторону.

Эта странная отрешенность, уклонение от существа дела озадачили меня и в разговоре с директором Проскуряковым. Он также глядел куда-то в сторону, морщил лоб и сводил брови с тем выражением, которое передается вопросом: «Что вы, собственно, от меня хотите?»

– Как же это, в лесной глухомани, вдали от лугов создали откормочный совхоз? – спрашивал я директора.

– Очень просто. Был колхоз, перевели его в совхоз.

– Зачем же?

– Потому что слабый был колхоз… нерентабельный.

– А совхоз крепкий?

– И совхоз слабый.

– Чего же добились? Неужели вы считаете разумным гонять трактора в эдакую даль за сеном?

– А ближе нет его, сена-то.

Логическая фигура замыкалась, и выйти из этого заколдованного круга не было никакой возможности.

Мы сидели в бухгалтерии. На столе у бухгалтера лежал список. Трактористы и возчики, одетые в полушубки, ватные брюки, входили по очереди, расписывались, потом шумно дули на руки – с мороза пришли – и получали по три рубля на ночевку, для сугреву.

– На сколько же хватает горючки, привезенной из Пугасова? – спросил я директора.

– На один рейс.

– А потом?

– Все повторяем… Те идут за сеном, эти в Пугасово.

– Весело живете. А Ступин ездит за сеном?

– Сейчас – нет… – ответил директор, помолчав.

– Почему?

Директор провел ладонью по лбу и поморщился:

– Он свою долю привез летом.

Я вышел на улицу, отпустил возницу в лесничество, а сам пошел искать Ступина. Возле колодца с журавлем я спросил старуху:

– Скажите, где Ступин живет?

– Какой Ступин? У нас, в Еремееве, полсела Ступиных.

– Который машины изобретает… Петр Александрович.

– А а, Петька Барин! Ступай в конец села. Там стоит на отшибе новый дом под зеленой крышей. Увидишь. А нет – спросишь, где, мол, Барин живет.

Я сразу угадал дом Петьки Барина, – он стоял на высоком берегу Петравки, в окружении старых лип и заломанной чахлой сирени, чуть вынесенный из общего порядка улицы. Дом большой, обшитый свежим тесом, на замшелом фундаменте из дикого камня. И крыша зеленая, и вертлюги на крыше.

Хозяин встретил меня на улице; он обносил забором эти раскоряченные липы, да выщербленную сирень, да кое-где уцелевшие изуродованные яблони – жалкие остатки от большого сада. Хозяин был видный мужчина, широкоплечий, рослый, с лицом народного артиста, полный собственного достоинства. На нем была черная стеганка, открывавшая его мощную, кирпичного цвета шею, высокие, за колено, валенки и серая армейская шапка. Мы поздоровались. Я назвал себя, сказал, что приехал из газеты, что наслышан о нем и хотел бы написать… Словом, обычное приставание газетчика, когда хочешь понравиться человеку и выудить из него нужный «материал». Ступин вел себя не то чтобы просто, а величаво: протянул свою необъятную железную ладонь, чуть прикрыл большие сонные глаза и представился:

– Петр Александрович.

– Давно здесь поселились?

Он вскинул веки, повел крючковатым носом, как пробудившийся орел, и застыл в ожидании. «Чего ради спрашиваете?» – было написано на его крупном суровом лице.

– Поместье старое, а дом новый, – сказал я, кивая на черные липы. Он поджал губы и насупился, видимо, уловил намек на его прозвище – Барин.

– Здесь жили братья Потаповы, мельницу на Петравке держали. Вон там. Видите, железо торчит из камня? Была плотина. А под берегом… вон, где лозняк, питомник держали. Фруктовые деревья разводили… Торговали.

– А где же они?

– Сослали в тридцатом году.

Он пошел к изгороди, неторопливо сложил в деревянный ящик свой нехитрый инструмент и сказал коротко:

– Проходите в избу.

В доме нас встретила хозяйка, удивительно похожая на самого Ступина, такая же степенная, рослая, с большим и строгим лицом.

– Проходите в залу, – сказала она.

В чистом и светлом доме было четыре комнаты, отгороженные дощатыми перегородками. В дверных проемах висели шторы из красного бархата, в комнаты вели широкие ковровые дорожки. Мы разделись и прошли в просторную залу. Петр Александрович сел за свой письменный двухтумбовый стол, а меня посадил на широкую тахту под узбекским ковром. За стенкой гомонили потревоженные моим приходом дети: мальчик и девочка, лет по десять – двенадцать. Они сидели за столом, готовили уроки.

– Внуки? – спросил я, кивая на ту комнату.

– Дети, – ответил Петр Александрович.

Я с удивлением посмотрел на его седую голову:

– Сколько же вам