Лев пренебрегал Микеланджело отчасти потому, что ему нравились мужчины и женщины спокойного нрава, а отчасти потому, что он не питал большой любви к архитектуре или массивности в искусстве; он предпочитал драгоценные камни соборам, а миниатюры — памятникам. Он заставлял Карадоссо, Санти де Кола Сабба, Микеле Нардини и многих других ювелиров заниматься изготовлением украшений, камеи, медалей, монет, священных сосудов. После своей смерти он оставил коллекцию драгоценных камней, рубинов, сапфиров, изумрудов, бриллиантов, жемчуга, тиар, митр и пекторалей стоимостью 204 655 дукатов — более 2 500 000 долларов; следует помнить, однако, что большинство из них досталось ему от предшественников и составляло часть папской казны, не подверженную обесцениванию валюты.

Он пригласил в Рим десятки художников, но Рафаэль был почти единственным, кто его действительно интересовал. Он попробовал Леонардо и отверг его как бездельника. Фра Бартоломмео приехал в Рим в 1514 году и написал святого Петра и святого Павла; но воздух и волнение не понравились ему, и он вскоре вернулся в покой своего флорентийского монастыря. Льву нравились работы Содомы, но он вряд ли осмелился позволить этому безрассудному грабителю слишком свободно разгуливать по Ватикану. Себастьяно дель Пьомбо был присвоен двоюродным братом Льва, Джулио де Медичи.

Рафаэль был согласен с Лео и по темпераменту, и по вкусу. Оба были приятными эпикурейцами, для которых христианство было удовольствием, и здесь они нашли свой рай; но оба работали так же усердно, как и играли. Лев заваливал счастливого художника заданиями: завершение строительства станцы, разработка карикатур для гобеленов Сикстинской капеллы, украшение Ватиканской лоджии, строительство собора Святого Петра, сохранение классического искусства. Рафаэль принимал эти заказы с радостью и аппетитом и, кроме того, находил время писать десятки религиозных картин, несколько серий языческих фресок и полсотни мадонн и портретов, любой из которых обеспечил бы ему богатство и славу. Лев злоупотреблял его покладистостью, прося его устраивать праздники, писать декорации для пьес, делать портрет любимого слона.71 Возможно, переутомление, как и любовь, привело Рафаэля к ранней смерти.

Но теперь он был в полном расцвете сил и благополучия. В письме (1 июля 1514 года) к «дорогому дяде Симоне… который дорог мне как отец» и который упрекал его за постоянную холостяцкую жизнь, он пишет в настроении счастливой уверенности в себе:

Что касается жены, то должен сказать, что я каждый день благодарю вас за то, что не взял ту, которую вы мне предназначили, или любую другую. В данном случае я оказался мудрее вас… и я уверен, что теперь вы должны видеть, что мне лучше так, как я есть. У меня есть капитал в Риме в 3000 дукатов и гарантированный доход еще на пятьдесят. Его Святейшество позволяет мне получать жалованье в 300 дукатов за руководство перестройкой собора Святого Петра, которое не подведет меня, пока я жив….. Кроме того, они дают мне все, что я прошу, на мои работы. Я приступил к украшению большого зала для Его Святейшества, за что должен получить 1200 золотых корон. Таким образом, вы должны видеть, мой дорогой дядя, что я делаю честь своей семье и своей стране.72

В тридцать один год он вступал в сознательную мужскую жизнь. Он отрастил темную бороду, возможно, чтобы скрыть свою молодость. Он жил в комфорте, даже в роскоши, во дворце, построенном Браманте и купленном Рафаэлем за три тысячи дукатов. Он одевался в стиле молодого аристократа. Во время визитов в Ватикан его сопровождала княжеская свита из учеников и клиентов. Микеланджело упрекал его, говоря: «Ты ходишь со свитой, как генерал», на что Рафаэль отвечал: «А ты ходишь один, как палач».73 Он по-прежнему оставался добродушным юношей, свободным от зависти, но жаждущим подражания, не таким скромным, как прежде (да и как он мог быть таким?), но всегда полезным для других, даря шедевры своим друзьям и даже служа меценатом и покровителем художников, менее удачливых или одаренных, чем он сам. Но иногда его остроумие могло быть достаточно острым. Когда два кардинала, посетившие его мастерскую, забавлялись тем, что выискивали недостатки в его картинах — например, говорили, что лица апостолов слишком красные, — он отвечал: «Не удивляйтесь этому, ваши преосвященства; я изобразил их так намеренно; разве мы не можем думать, что они могут покраснеть на небесах, когда увидят, что Церковью управляют такие люди, как вы?»74 Однако он умел принимать поправки без обиды, как в случае с планами собора Святого Петра. Он мог льстить целой череде художников, подражая их совершенствам, не теряя при этом собственной независимости и оригинальности. Ему не нужно было уединение, чтобы быть самим собой.

Его мораль не соответствовала его манерам. Он не смог бы так привлекательно рисовать женщин, если бы его не влекло их очарование. Он писал любовные сонеты на обороте своих рисунков для «Диспута». У него было несколько любовниц, но все, включая Папу, считали, что столь великий художник имеет право на подобные развлечения. Вазари, описав сексуальную распущенность Рафаэля, видимо, не увидел противоречия в том, что двумя страницами позже заметил, что «те, кто копирует его добродетельную жизнь, будут вознаграждены на небесах».75 Когда Кастильоне спросил Рафаэля, где он находит модели для красивых женщин, которых он рисует, тот ответил, что создал их в своем воображении из различных элементов красоты, присутствующих в разных женщинах;76 Поэтому ему необходимо большое разнообразие образцов. Тем не менее в его характере и работах прослеживается здоровый, жизнеутверждающий тон, единство, мир и спокойствие на фоне конфликтов, разногласий, зависти и обвинений эпохи. Он не обращал внимания на политику, которая поглощала Льва и Италию, возможно, считая, что повторяющиеся споры партий и государств за власть и привилегии — это монотонная пена истории, и что ничто не имеет значения, кроме преданности добру, красоте и истине.

Рафаэль оставил поиски истины более безрассудным духам и довольствовался служением красоте. В первые годы правления Льва он продолжил оформление Станцы д'Элиодоро. По какому-то капризу обстоятельств — чтобы символизировать изгнание варваров из Италии — Юлий выбрал для второй главной фрески зала историческую встречу Аттилы и Льва I (452). Рисунок Рафаэля уже придавал первому Льву черты второго Юлия, когда на папский престол взошел десятый Лев. Рисунок был пересмотрен, и Лев стал Львом. Более удачным, чем это огромное собрание, является меньший рисунок, который Рафаэль написал в арке над окном той же