— Знаешь, я хоть ещё ни разу в настоящем боевом походе не был, но труса праздновать не стану. Говори, чего делать, к чему готовиться, что с собой брать, чем по дороге затаримся?

— Ну, ежели через Варшаву пойдём, так оно покороче будет. Рвём копыта до Ростова, там на Новочеркасск, поклонимся иконе Христа, въезжающего в Иерусалим-град, а там шесть конных переходов до Бреста. В Бресте денёк отдохнём, коней в реке Буге выкупаем и ужо через Катовицы на саму Варшаву! А ежели нас в обход на Краков пошлют, так это лучше по чешской земле пройти. До Праги и от того же Бреста недалече, а там сквозь всю ихнюю Моравию да Богемию в галопе, чтоб на вина моравские не отвлекаться, да и сквозь союзную Австрию, там по старому Кракову конным скоком, при пиках да саблях, с молодецким посвистом до соляных копей в Величке, где и развернёмся. Тебе Василий Дмитревич не сказал, что ль?

— Ну, не так подробно, — мягко уклонился я. — Ты ж его знаешь, дядя будет до последнего скрытничать, лишь бы детали похода простой хорунжий не узнал раньше его есаулов да войсковых старшин. Субординация, чтоб её за ногу да об стенку…

— То-то и оно. — Прохор дождался, пока я умоюсь в лохани, принял от меня мокрое полотенце и кивнул на покрытую ломтём хлеба глиняную миску каши. — Куда и зачем идём, нам, простым казакам, знать не положено. Наше дело — по государеву приказу ум да смелость проявлять, так чтоб разбить врага малой кровью и без потерь к батюшке тихому Дону вернуться.

— Угу. Я так и понял, что нашим желанием никто особо не интересуется. Хотим — не хотим, надо оно нам или не надо, помрём — не помрём…

— Это уж традиционно, — подтвердил мой многоопытный денщик, разводя руками. — А ты вона кашу кушай да старших слушай. На том ли свете, на этом — плохо не присоветуем. А кто дедов уважает, до их лет доживает!

— Я до твоих не доживу — ты меня заболтаешь. — Мне, разумеется, жутко хотелось, чтоб он признался, каким образом попал вчера в сети ведьмы Фифи и даже в услужение к ней подался, но Прохор аккуратнейшим образом обходил эту щекотливую тему. Настаивать у нас не принято, по крайней мере, на трезвую голову. О, а это мысль: напоить старого казака и… И не факт, что он мне что-нибудь скажет, а не пошлёт к чёрту под хвост информацию выковыривать. С него станется…

Пока я быстро ел кашу, он равнодушно чистил пистолет после вчерашней пальбы. Вообще-то это моя обязанность, за своим оружием каждый ухаживает лично: если в бою подведёт, так никто тебе и не виноват.

— Слышь, хлопчик, дело у меня до тебя, — не оборачиваясь и не отрываясь от занятия, обратился ко мне Прохор. — Только сугубо личное.

— Без интима?

Мой наставник и нянька на миг замер. За этот короткий отрезок времени я успел пожалеть и о глупой шутке, и о своей нелепой смерти, и о будущей судьбе Прохора на каторге, и…

— Ты берега не путай, — спустя вечность беззлобно выдохнул он. — Я с тобой ещё за тот поцелуй не рассчитался, раз до сих пор все зубы целы. Так слушать будешь или языком молоть?

— Слушать.

— Вот и слушай, не перебивая, да рожи не корчь. Ещё раз так за моей спиной улыбнёшься, и словишь поперёк спины оглоблей с потягом…

Я промолчал, поскольку был предупреждён. Он оценил мой такт, продолжив уже без угроз:

— Когда к воротам нашим энта кикимора небритая в шляпе со свечами сунулась, я первым делом нагайкой замахнулся. Широко замахнулся, от всей души, да погань эта ко мне ладошку тянет, а на ладони… — Он сунул руку за пазуху и, обернувшись, аккуратно положил передо мной на брёвнышко чуть потемневшую серебряную серёжку с витиеватым узором и маленьким красным камушком.

Я вдруг почувствовал неприятное шевеление волос на макушке, так словно бы они передумали расти куда надо и дружно решили пощекотать мой череп. Не самые приятные ощущения…

— Почуял ли?

— Почуял, — честно ответил я, потому что он сам спросил. — Это серёжка твоей жены. Той самой, которую сельчане ведьмой объявили и…

— Договаривай, чего уж…

— Предали смерти по глупым бабским суевериям, не дожидаясь ни церковного, ни казачьего, ни светского суда.

— Когда мы из похода вернулись, всё уже сделано было. Ить бабы первые с перепугу, в слезах да соплях, к своим мужьям во грехе каяться побежали. Ну те их кто нагайкой, кто вожжами, кто палкой из плетня — по уму всем дали, ни одну прощением не обошли. Да поздно…

Моему внутреннему взору предстала страшная картина… Ночь, жуткий ветер, ломающий деревья, луна, скалящаяся одноглазым черепом, толпа обезумевших и перепуганных станичниц, горбатая старуха, что-то надсадно вопящая и размахивающая закопчённой иконой. Высокая черноволосая женщина с округлившимся на последних днях животом, пологий берег реки, раздолбанная лодка, град камней и проклятий, преследующих несчастную, разбитые в кровь губы, карие глаза, полные слёз, и отражение горящей огнём хаты…

— Изгнали её, как ведьму, бабы глупые… Лодку потом за три версты на мели видели, только корма и осталась. Где мою Клавдию искать — никто не ведал. Я сам лет десять рук не опускал, одними надеждами жил, на каждую похожую женщину сердце ёкало. Потом смирился, отболело, хотя вдругорядь жениться уже не мог — не верил в счастье семейное, бобылём жить попривык…

— А тут появляется учёная крыса Жарковский, показывает тебе эту серьгу и говорит, будто бы что-то знает о судьбе твоей супруги, — уверенно завершил я.

— Всё так, хлопчик. — Прохор отобрал у меня серьгу и обречённо выдохнул: — Так ведь врал, подлец. Я б, может, и не пошёл за ним, да он…

— Чем-то кольнул тебя в шею, ты потерял сознание, а бесы легко перетащили тебя на старую «усадьбу», где ты легко стал жертвой чёрного колдовства хромой ведьмы. Ну и до кучи важным фрагментом её планов по уничтожению моей скромной особы. Ты не поверишь: если б я тебя поцеловать не догадался, так…

— А вот об этом цыц! — рявкнул мой денщик, краснея так, что даже со спины оказалось видно, как у него полыхают уши. — Не было ничего такого, понял?!

— Чего ж тут непонятного… Это был вынужденный поцелуй, да?

— Да! То есть, тьфу, нет!

— Не вынужденный? То есть по любви, что ль?

— Вообще не было никакого поцелуя! Ни по любви, ни вынужденного, никак я с тобой не