Этот долгий разговор государя с ген. Н. В. Рузским в Пскове вечером 1 марта, во всяком случае, явился моментом перелома. Меры противодействия революции были отменены – отправка войск на восставший Петроград остановлена – именем государя, но помимо (если не против) его воли…

Государыня, узнав, что царский поезд задержан в Пскове, писала (2 марта), что государь «в западне». По-видимому, можно считать установленным, что ген. Рузский и ген. Алексеев к этому моменту верили в возможность «мирного исхода» и всеми силами старались этому способствовать. В Пскове государь не имел даже возможности отправить телеграмму помимо ген. Рузского; ему доставлялись только сведения, пропущенные командующим северным фронтом. Когда, по его поручению, ген. Воейков хотел переговорить с Родзянко по прямому проводу – ген. Рузский этого не допустил. Командующий северным фронтом обсуждал по телеграфу со Ставкой, не спрашивая государя, следует ли передавать дальше подписанный им манифест. Государь не мог сноситься с внешним миром; он, видимо, не мог, помимо желания ген. Рузского, покинуть Псков. Фактически он как бы находился в плену. При этих условиях его согласие на «ответственное министерство» в результате многочасового разговора с ген. Рузским представляется в особом свете. Все свидетели отмечают, что с этой минуты в государе произошла заметная перемена: у него появилось ощущение безнадежности.

Дав согласие на фактическую передачу власти другим – тем, кто, по его убеждению, не сумели бы справиться, – государь уже не стал колебаться, когда ген. Рузский сообщил ему телеграммы командующих фронтами по вопросу об отречении. В 2 часа 30 мин. дня телеграммы были отправлены из Ставки; в 3 часа дня государь уже ответил согласием. За власть для себя государь никогда не цеплялся; он понимал свою власть как священный долг; передав ее другим на деле, он уже не придавал большого значения формальному сохранению царского титула. «Во имя блага, спокойствия и спасения горячо любимой России я готов отречься от Престола в пользу моего сына. Прошу всех служить ему верно и нелицемерно», – ответил он ген. Алексееву. В телеграмме на имя Родзянко говорилось: «Нет той жертвы, которую Я не принес бы во имя действительного блага и для спасения родной матушки России…»

Государь подписал эти две телеграммы в 3 часа дня, 2 марта. Но они не были отправлены: в эту минуту пришло сообщение, что в Псков от Гос. думы выехали Гучков и Шульгин.

Ночь с 1 на 2 марта в Таврическом дворце прошла в отчаянной борьбе из-за приказа № 1. Гучков отказывался участвовать в правительстве; со своей стороны, исполнительный комитет Совета большинством 13 против 8 отказался войти в правительство с «цензовыми элементами». Левые хотели, чтобы новая власть была в полной от них зависимости, причем они сами бы в ней не участвовали и за нее бы не отвечали; Совет как бы хотел занять место самодержавного монарха, предоставляя «думскому комитету» роль министерства…

По улицам города бродили кучки солдат; по-прежнему бешено носились грузовики. Стрельба прекратилась; самочинные аресты, наоборот, усиленно продолжались. Везде были вывешены красные флаги.

Думский комитет, которому Совет предлагал образовать правительство, все утро 2 марта обсуждал его программу с Исполнительным комитетом Совета. В эту программу вошло главное, основное требование восставшего гарнизона, который весьма мало интересовался составом кабинета и формой правления: «Неразоружение и невывоз из Петрограда воинских частей, принимавших участие в революционном движении». Совершилось то «чудо», которого жаждала двухсоттысячная солдатская масса: новая власть торжественно обещала, что петроградский гарнизон не будет отправлен на фронт.

В четвертом часу дня (когда государь в Пскове только что принял решение отречься от престола) П. Н. Милюков выступил с речью перед многотысячной толпой в Екатерининском зале Таврического дворца. Перед этим случайным сборищем он объявил, что образовано новое правительство. «Кто выбирал вас?» – кричали с мест. Милюков отвечал: «Нас выбрала русская революция». Оратора несколько раз перебивали; некоторые имена – кн. Львов, Гучков – вызывали протесты; имя Терещенко (молодого киевского миллионера из Военно-промышленного комитета) вызвало недоумение и смех. Наоборот, сообщение о том, что министром юстиции будет Керенский, было встречено шумными аплодисментами. Милюков затем заявил: «Старый деспот, доведший страну до полной разрухи, сам откажется от престола или будет низложен. Власть перейдет к регенту в. к. Михаилу Александровичу. Наследником будет Алексей». Аудитория, состоявшая в значительной части из социалистов, стала шумно протестовать: «Это старая династия!» Милюков ответил: «Вы не любите старую династию, может быть, и я ее не люблю. Но дело не в том, кто что любит… Если мы будем спорить вместо того, чтобы сразу решить, Россия очутится в состоянии гражданской войны и возродится только что разрушенный режим».

Представители думского комитета прибыли в Псков поздно вечером. Они хотели сперва переговорить с ген. Рузским, но чины свиты настояли, чтобы они немедленно явились к государю. Гучков стал говорить в приподнятом тоне о торжестве революции, о том, что к ней примыкают все войска, даже конвой его величества; что всякая борьба бесполезна; для Гучкова эта минута, очевидно, была увенчанием долгой, явной и тайной, политической работы.

Государь не стал вступать в разговор с представителями своих врагов. Он спокойно, сдержанно объявил им свое решение.

Поздно гадать о том, мог ли государь не отречься. При той позиции, которой держались ген. Рузский и ген. Алексеев, возможность сопротивления исключалась: приказы государя не передавались, телеграммы верноподданных ему не сообщались. Больше того, об отречении могли объявить помимо государя: объявил же (9.XI.1918) принц Макс Баденский об отречении германского императора, когда Вильгельм II вовсе не отрекался! Государь, по крайней мере, сохранил возможность, отрекаясь, обратиться к народу со своим собственным последним словом.

Гучков привез с собой проект манифеста; из Ставки свой проект прислал и ген. Алексеев. «Государь вышел… Через некоторое время Он вошел снова. Он протянул Гучкову бумагу, сказав: “Вот текст…” Каким жалким показался мне набросок, который мы привезли», – вспоминает Шульгин.

Манифест 2 марта, подписанный государем в двух экземплярах, гласил:

«В дни великой борьбы с внешним врагом, стремящимся почти три года поработить нашу Родину, Господу Богу угодно было ниспослать России новое тяжелое испытание. Начавшиеся внутренние волнения грозят бедственно отразиться на дальнейшем ведении упорной войны. Судьба России, честь геройской нашей армии, благо народа, все будущее нашего Отечества требуют доведения войны, во что бы то ни стало, до победного конца. Жестокий враг напрягает последние силы, и уже близок час, когда доблестная армия Наша, совместно со славными нашими союзниками, сможет окончательно сломить врага. В эти решительные дни в жизни России почли Мы долгом совести облегчить народу Нашему тесное единение и сплочение всех сил народных для скорейшего достижения победы и, в согласии