– Недурно придумано!

– Господин де Васиньи, человек ученый, утверждает что лорд Линк великий сторонник системы полезного во всех областях – системы, которую первым провозгласил знаменитый англичанин… носящий имя пророка.

– Не Иеремия ли Бентам?

– Он самый!

– Это приятель моего отца.

– Ну так не хвастайтесь этим перед английскими лордами! Господин де Васиньи говорит, что он им ненавистен, а господин Рей третьего дня уверял нас, что этот английский Иеремия оказался бы во сто раз хуже Робеспьера, будь у него власть. Лорда Линка его коллеги терпеть не могут за то, что он сторонник этого террориста-англичанина. Наконец, что смешнее всего, он разорен и не может жить в West-end’e (это модный лондонский квартал), так как у него ровным счетом четыре тысячи франков ежегодного дохода, иными словами, сто тысяч франков.

– И он проедает их здесь?

– Нет, несмотря на свои четыре обеда, он делает кое-какие сбережения и время от времени уезжает в Париж проедать свои деньги в весьма дурной компании. Он сам утверждает, что хорошее общество он любит только в провинции. По слухам, в Париже он довольно словоохотлив; здесь же он способен – какова для нас честь! – провести целый вечер, не раскрывая рта. Но он проигрывает во все игры, и я поделюсь с вами подозрением, которое пришло мне на ум, – только смотрите, никому не проболтайтесь: мне показалось, что он проигрывает нарочно. Он способен сказать себе: «Я нелюбезен, особенно с дураками – ну что ж, буду им проигрывать!» Старухи, бывающие в особняке де Марсильи, обожают его.

– Право, недурно!.. Но вы приписываете ему слишком много ума. Теперь, когда вы мне объяснили, что это за человек, мне кажется, что я видел его у госпожи де Серпьер. Я однажды заметил, что какого бы ни был характера англичанин, у него, когда его встречаешь утром, всегда такой вид, словно он минуту тому назад узнал, что пострадал от банкротства; мадемуазель Теодолинда посмотрела на меня с выражением страшного упрека, а я позднее забыл спросить у нее, в чем дело.

– Она была неправа: милорд не рассердился бы; он говорит, когда его об этом спрашивают, что презирает людей, и никогда не заговаривает ни с кем, если только его не хватают за пуговицу, чтобы нанести ему оскорбление в лицо. «Разве предвечный платит мне за исправление глупостей, совершаемых человеческим родом?» – сказал он однажды господину де Ворсалю, который не знал, следует ли ему обидеться на эти слова, так как он только что обронил одно за другим три-четыре глупейших и нелепейших замечания. Людвиг Роллер утверждает, что милорд, правду сказать, совсем не обидчив от природы, не знаю почему. Со времени июльских дней бедный Людвиг не перестает гневаться на все окружающее. Две тысячи франков, которые он получил по должности лейтенанта, для него целое состояние; к тому же он больше не знает, о чем говорить; он основательно занялся военным делом и намеревается стать маршалом Франции. У них в семье кто-то имел орденскую ленту.

– Не знаю, будет ли он маршалом, но он убийственно скучен, когда, излагая теории господина Рея, рабски повторяет его слова. Он утверждает, что Гражданский кодекс чудовищно безнравствен, так как устанавливает раздел отцовского имущества поровну между всеми детьми.

Совершенно необходимо, по его словам, восстановить монашеские ордена и всю землю во Франции пустить под пастбища. Я не имею ничего против превращения Франции в сплошное пастбище, но я против того, чтобы двадцать минут подряд говорить об одном предмете.

– Ну так вот, все это в устах господина Рея совсем не скучно.

– Зато его ученик, господин Роллер, два-три раза заставил меня в девять часов вечера покинуть салон госпожи де Серпьер, потому что он принялся там ораторствовать; хуже всего то, что он ничего не мог ответить на возражения, которые ему делали.

Разговор опять перешел на лорда Линка.

– Милорд тоже, – заметила госпожа д’Окенкур, – основательно критикует нашу Францию.

– Ба! Я заранее знаю все: страна демократии, ирония, дурные политические обычаи. У нас слишком мало гнилых местечек, а землю купить можно всегда. Значит, мы никуда не годимся. Ах, ничего нет скучнее англичанина, который приходит в ярость оттого, что вся Европа не является рабской копией Англии. У этих людей хорошо только одно – лошади, да еще терпение, с которым они управляют своими кораблями.

– Ага, теперь вы все хулите ab hoc et ab hac![141] Во-первых, бедный милорд всегда выражает все, что он хочет сказать, в двух словах; затем, он говорит вещи столь истинные, что их не забудешь. Наконец, в одном отношении он совсем не англичанин: если он найдет, что вы хорошо ездите верхом, он предложит вам своих лошадей, даже знаменитого Солимана – по-видимому, того самого коня, которым вы восхищаетесь.

– Черт возьми! – воскликнул Люсьен. – Это меняет дело: я постараюсь снискать расположение бедного обманутого мужа.

– Приходите послезавтра обедать: я приглашу его; мне он никогда не отказывает, хотя почти всегда уклоняется от приглашений госпожи де Пюи-Лоранс.

– Право, нетрудно догадаться почему.

– Не помню уж какой пошлый льстец высказал это однажды в его и моем присутствии; я подыскивала ответ на столь тяжеловесный комплимент, как вдруг он сам помог мне выбраться из затруднительного положения, просто заявив: «Госпожа де Пюи-Лоранс слишком умна». Надо было видеть лицо д’Антена, находившегося тут же: несмотря на весь свой ум, он покраснел как рак.

«Госпожа де Пюи-Лоранс и д’Антен поставили себе за правило совершенную откровенность друг с другом; хотелось бы мне знать, передал ли он ей этот диалог? Как бы вы поступили на его месте?»

И т. д. и т. д. и т. д.[142].

– Согласен, это не совсем подходящее предисловие к нежному признанию. Но я ни за что не стал бы говорить с вами таким тоном: я слишком боюсь полюбить вас. Сведя меня совсем с ума, вы стали бы издеваться надо мной.

Поместить ниже:

Люсьен совершает продолжительные прогулки с лордом Линком, вернее, рысью или галопом скачет рядом с ним. У Люсьена не было охоты разговаривать, и он прекрасно понимал милорда, именно потому, что разделял его вкусы. Он нашел, что этот англичанин, в тех случаях, когда относился с уважением к своему партнеру, с совершенной искренностью отвечал на все его вопросы. Когда они его шокировали или когда он не знал, что ему ответить, он хранил молчание.

«Мне кажется, – думал Люсьен, – если бы госпожа Гранде спросила его: „Что я такое в ваших глазах?“ – он ответил бы: „Великая и прекрасная актриса“».

V. Господин де Сернанж

Самоубийца

Внезапно