расстройстве из-за вопросов Фостера, Рыбник смотрит на фотографию – и вдруг его оборона словно рушится. Пеллегрини наблюдает, как старик покачнулся вперед: уронил голову, схватился руками за край конференц-стола.

– Вы знаете эту девочку?

– Да, – тихо отвечает Рыбник. – Я ее знаю.

Он кивает с нескрываемой болью на лице. Он разваливается на части у них на глазах – тот, кто на каждой предыдущей встрече был тверд как кремень. Теперь он стоит на краю обрыва и заглядывает в пропасть, готовый прыгнуть.

– Откуда вы ее знаете?

Рыбник мгновение колеблется, его руки все еще сжимают край стола.

– Откуда вы ее знаете?

Внезапно этот момент проходит, и шок, вызванный старой фотографией, исчезает. Рыбник выпрямляется, скрещивая руки на груди, и всего на миг встречается взглядом с Пеллегрини, в котором безошибочно читается угроза. Если хотите меня взять, вам понадобится что-то покруче, словно говорит его взгляд. Если хотите меня взять, вам придется пойти до самого конца.

– Я подумал, – наконец отвечает он, – вы показываете фотографию Латонии.

Ни хрена, думает Пеллегрини. Следователи переглядываются, и Фостер бросается в очередную атаку – теперь он шепчет, зависнув в паре сантиметров от лица торговца.

– Слушай меня. Ты меня слушаешь? – спрашивает Фостер. – Сейчас я скажу тебе правду. Скажу все, что знаю…

Рыбник пристально смотрит в ответ.

– Я уже видел таких, как ты, – видел много-много раз. Я знаю, что ты за человек; мы все знаем, что ты за человек. Тебя знает Том. Тебя здесь знают все, потому что таких уже видели не раз. Тебе нравятся маленькие девочки – а им нравишься ты, верно? И все хорошо, пока они молчат об этом, тогда у тебя нет проблем…

Пеллегрини ошарашенно смотрит на подозреваемого. Рыбник медленно кивает, словно соглашаясь.

– Но у тебя есть одно правило, да? У тебя есть одно правило, которому нужно следовать, правило, которому нужно подчиняться, и мы оба знаем, что это за правило, да?

И Рыбник снова кивает.

– Если заплачет – умрет, – произносит четко Фостер. – Если заплачет – умрет.

Рыбник молчит.

– Это твое единственное правило, да? Если они заплачут, то умрут. Они тебе очень нравятся, и тебе нравится, когда им нравишься ты, но если они заплачут – умрут. Так вышло с Латонией, так вышло и вот с этой девочкой, – Фостер указывает на старую фотографию. – Она заплакала и умерла.

Пеллегрини кажется, что проходит вечность, прежде чем подозреваемый приходит в себя, прекращает кивать и наконец отвечает. И отвечает он категорично и непоколебимо.

– Нет, – твердо заявляет он. – Я не трогал Латонию.

Сталь в его голосе вынуждает Пеллегрини признаться самому себе: все пропало. Они его потеряли. И ведь подошли так близко, Пеллегрини это знал. Методы, таланты и секреты Фостера действовали, их план был тщательно продуман и приведен в исполнение, но в сухом остатке они имеют то, что имеют. Теперь Пеллегрини понимает: не существует панацеи, не существует тайной науки, которую предстоит изучить. В конце концов, Ответ – это всегда вещдоки, только и всего.

Фостер еще перед началом допроса уговаривал Тима Дури предъявить обвинение на основании одного только отчета ATF, доказывая, что тогда Рыбник будет более склонен сознаться. Возможно и так – но что, если он так и не сознается? Что тогда делать с обвинением? Отклонить до обвинительного акта? Приостановить? Это знаковое дело, такое не хочется проиграть ни одному прокурору. Нет, ответил Дури, обвиним, когда будут доказательства. Фостер смирился, но и Пеллегрини, и Лэндсмана встревожил уже сам вопрос; это был первый звоночек, что их специалист не ходит по воде. Теперь Дури с Лэндсманом мечутся перед конференц-залом, периодически поглядывая на часы. Шесть часов – а допрос все еще идет.

– Эй, Джей, – прерывает тишину прокурор. – Уже перевалило за шесть. Я побуду еще часок, но потом не знаю, что можно сделать, даже если он расколется.

Лэндсман кивает, затем подходит к двери и прислушивается к голосам. По долгим паузам он понимает, что дело плохо.

После семи часов допроса Пеллегрини и Фостер выходят перекурить на двадцать минут. Дури берет пальто, велев детективу звонить ему домой, если что-то получится, и Пеллегрини провожает его к лифту.

В конференц-зале двух главных следователей сменяют Лэндсман с аналитиком ATF, пытаясь продолжить начатое.

– Такой вопрос, – говорит Лэндсман.

– Какой?

– Ты в Бога веришь?

– Верю ли я в Бога? – переспрашивает Рыбник.

– Ага. Не в том смысле, религиозен ты или нет. Просто веришь, что Бог есть?

– О да. Я верю, что Бог есть.

– Ага, – произносит Лэндсман. – Вот и я верю.

Рыбник кивает.

– Как ты думаешь, что Бог сделает с тем, кто убил Латонию?

Лэндсман действует вслепую, да и Рыбник уже стал ветераном допросов, так что эта уловка для него вялая и прозрачная.

– Не знаю, – отвечает он.

– Как ты думаешь, убийца верит, что Бог накажет его за то, что он сотворил с девочкой?

– Не знаю, – холодно говорит Рыбник. – Его и спросите.

Когда Пеллегрини и Фостер возвращаются в конференц-зал, Лэндсман все еще задает вопросы наобум. Но напряжение, накалившееся в первые шесть часов, уже полностью развеялось. Пеллегрини раздражает, что Лэндсман затягивается сигаретой; что хуже, Рыбник снова курит трубку.

Тем не менее, они работают до самого вечера – четырнадцать часов в целом, – давя на подозреваемого дольше и упорнее, чем позволило бы большинство судей. Они и сами это понимают, но от бессилия, от злобы, от знания, что других шансов не будет, продолжают. Когда допрос наконец упирается в тупик, Рыбника отправляют сначала в аквариум, потом – за стол в офисе, где он пустыми глазами уставился на экран телевизора, дожидаясь, когда его вернет на Уайтлок-стрит патрульная машина Центрального района.

– Вы смотрите? – обращается он к Говарду Корбину. Тот поднимает глаза и видит на экране ситком.

– Нет.

– Тогда ничего, если я переключу? – спрашивает торговец.

– Конечно, – говорит Корбин. – Пожалуйста.

Корбин нормально относится к подозреваемому; так было всегда. За долгие месяцы работы над делом Латонии Уоллес пожилой детектив не поверил, что старик имеет отношение к убийству. Как и Эдди Браун – даже Лэндсман какое-то время разделял их сомнения. Рыбник был навязчивой идеей только одного Пеллегрини.

– Нормально, если я закурю трубку? – спрашивает торговец.

– Я не против, – отвечает Корбин и поворачивается к Джеку Бэррику в другом конце офиса. – Сержант, ты не против, если он закурит?

– Да не, – говорит Бэррик. – Мне по барабану.

У Тома Пеллегрини и Рыбника нет финальной сцены, нет последних слов или прощальных крупных планов. Победив, детектив может быть весел и любезен, даже великодушен; проиграв, он из кожи вон