Таким образом, поневоле и мало-помалу входя в изгибы и глубь этой жизни, Бероева становилась к ней лицом к лицу, и эта замкнутая сама в себе жизнь незаметно открывала ей многие свои тайны. Тут узнала она характер наших женских преступлений — по большей части горький плод невежества относительно законов, через что эти несчастные, зачастую не ведая, что творят, играют часто пассивную роль в каком-либо преступлении гражданском; плод нужды с нищетою, породивших порок и разврат, и, наконец, плод невыносимого гнета — разного гнета, которого не искать стать у русской женщины: есть его вдоволь! Тут и былой барский гнет, и семейный, и мужний, и общественный… Не пересчитать всех этих горьких и ядовитых плодов, или иначе пришлось бы, может, исписать целые томы. И это нисколько не преувеличено, это все так, все оно есть, все существует на деле — надо только приглядеться немножко да одуматься. Были тут и бродяги беглые, и воровки, и женщины «за веру правую свой крест несущие», и участницы в подделке фальшивых бумаг да денег; были такие, что на жизнь мужей посягали. И замечателен тот факт, что на мужей посягается чаще, чем на жизнь любовников. Были и детоубийцы — из страха общественного позора да власти родительской покрывшие дело тайной любви своей жестоким преступлением. Наконец, и просто убийцы были, но эти последние между женщинами весьма нечасто случаются, они уже очень редкие исключения в женской тюрьме, так как женщину вообще очень редко влечет к преступлению ее личная преступная и злобно направленная воля. Женщина — по преимуществу преступница пассивная, причем у нее зачастую служит мотивом любовь. Ее вовлекает в злое дело, в качестве сообщницы, либо ослепленное подчинение воле любимого человека, либо оскорбленное, обманутое чувство, либо же, наконец, несчастно сложившиеся обстоятельства угнетающей жизни да разврат, который начался, быть может, ради насущного куска хлеба, потом убил в ней нравственную сторону и затянул под конец в омут, доведший ее до тюрьмы и ссылки. Вот каковы по преимуществу мотивы женских преступлений.

Тихо и глухо тянется жизнь на женском отделении. Утром раньше всех поднимутся с постели стряпухи да камерная «старостиха»; подвяжет она присягу[377] свою и вместе с помощницами приведет в должный порядок наружный вид подчиненных ей комнат. Затем — тот же «кипяток», что и на мужской половине, и начинаются работы. Одни садятся за шитье арестантского белья да военных палаток либо на разные казенные заведения такие же заказы швейные исполняют; другие опускаются в подвальный этаж, где помещается мрачно-сводчатая, темноватая прачечная, по которой прелый и горячий пар вечно ходит густым и тяжелым облаком. И таким образом дотягивается до вожделенного вечера тюремный день арестантки.

А вечером соберутся в кружки да по кучкам на кроватях рассядутся. Тут идет беседа, там «сказочку про козочку» рассказывают, здесь Четьи-Минеи читают[378], а там вон тихо песню затянула какая-то. Песни здесь те же самые, тюремные, что на мужской половине, впрочем, «песельницы» предпочитают больше «романцы разные».

Происшествий такого рода, которые взволновали бы чем-нибудь камерную жизнь, здесь почти не случается. Редко даже нарушается когда обычно глухая тишина и порядок. Раз только та арестантка, что любит письма на смех писать, устроила тюремную штуку. Подозвала она к себе одну из «новеньких», молодую и какую-то придурковатую девушку.

— Хочешь, я тебе сказку скажу? Чудесная сказка!

— Скажите, тетушка!.. Я очинно даже люблю!..

— Ну ладно! Я буду говорить, а ты за мной все ну повторяй, непременно же повторяй, говорю, а то и сказка не выйдет — так и не доскажется. Так непременно же ну, слышишь?

— Непременно, тетенька, непременно!

— Ну так слушай. Жили себе дед да баба…

Арестантка замолкла на минутку, в ожидании ну со стороны слушательницы.

— Что ж ты ну-то не говоришь? балбень ты этакой!.. Говори: ну!

— Ну, тетенька! Ну! Ну!

— Была у них внучка, а у внучки — сучка, — продолжала пересмешница.

— Ну?! — подхватила девушка.

— Вот теперь хорошо, в аккурат! Так и повторяй!.. И посеял дед горошек.

— Ну?!

— Растет горошек до скамейки…

— Ну?!

— Сломал дед скамейку — растет горошек до окна.

— Ну?!

— Высадил дед окошко — горошек до потолка.

— Ну?!

— Проломил дед потолок — растет горошек до крыши.

— Ну?!

— Разломал дед крышу — горошек до самого неба. Как тут быть с горошком?

— Ну?!

— Поставил дед лестницу-поднебесницу…

— Ну?!

— Полез по ней дед — добывать горошку.

— Ну?!

— За дедом баба на ту ж дорожку.

— Ну?!

— За бабой внучка — за внучкой сучка.

— Ну?!

— Вот только дед лезет-лезет — не долезет, баба лезет — не долезет. Досада обоих взяла.

— Ну?!

— От великой от досады дед плюнул бабе.

— Ну?!

— Баба внучке…

— Ну?!

— Внучка сучке…

— Ну?!

— А сучка тому, кто говорит ну.

Девушка обиделась, и в ответ сама плюнула на рассказчицу, затем уже обе «в цепки» принялися, и поднялася женская драка, самая упорная из всех возможных драк, доходящая до мелочного, шпилько-булавочного, но тем не менее ужасного ожесточения. Розняли, как прибежала надзирательница, и обеих засадили в «темные», откуда долго слышались потом их горькие всхлипывания.

И вот изредка только подобными приключениями нарушается приниженная тишина в среде обитательниц «дядиной дачи», да еще филантропические наезды кое-когда бывают. Но об них читатель узнает в надлежащем месте.

И среди такой-то жизни Бероева нашла себе искреннего, теплого друга, к которому привязалась почти с первого шага своего в женской тюрьме. Этим другом была для нее благодушная, сердобольная старушка надзирательница Мавра Кузьминишна. С ней одной по душе делила арестантка неисходное горе, и она одна только своей тихой, голубиной мягкостью да беспредельной и покорною верой в божескую правду могла иногда хоть на время утешить, рассеять и утолить измученную мысль и душу заключенницы.

XLIII

ТЮРЕМНЫЕ СВИДАНИЯ

— Бероева! Ступайте вниз: к вам посетители, — объявила надзирательница, входя в камеру.

Юлия Николаевна поспешно оставила урочное шитье толстой арестантской рубахи и, наскоро накинув платок, побежала в назначенное место. Это был час свиданий. В редкие минуты таких внезапных вызовов она оживала душою, потому что эти минуты приносили ей жгуче-горькие, но вместе с тем и глубоко отрадные ощущения — она видела своих детей, которых приводила к ней Груша, она ласкала, целовала их, она живее чувствовала себя матерью в эти мгновения, всецело и до мелочей отдаваясь на короткое время материнской заботе.