чтобы совсем французинка — она русская, а только у актерки французской в горничных жила и брильянты у нее украла… Теперь как из начальства ежели кто приезжает, так она все норовит беспременно по-французскому заговорить с начальством-то, ну и кочевряжится этим перед нашею сестрою. Так вот эта французинка очень хорошо умеет письма писать, и даже со стишками с разными, так что очень даже чувствительно и хорошо, да одна беда: не пишет даром, а все ты ей заплати, а из чего заплатишь, если вот ему, злодею, тридцать копеек надо послать!.. Наши заработки не бог весть какие… Так уж я к вам! — заключила она со вздохом, — будьте вы такая добрая, не откажите мне!..

Юлия Николаевна, нечего делать, согласилась.

— Что же вам написать-то? — спросила она.

— Что-нибудь такое… поласковее… Со стишками нельзя ли? Вы не знаете ли каких-нибудь стишков таких, чтобы пожалостнее были?

— Нет, голубушка, таких не знаю…

— Не знаете?.. Ах, какая жалость, право! Французинка у нас, так та очень много знает… Ну да все равно!.. Вот вам, душечка, бумажка и карандаш — уж не взыщите, какие есть!

И она вынула ей из-за пазухи оборвыш бумаги вместе с обгрызанным кусочком карандаша.

— Вы постойте-ка! — шепнула она, как-то сметливо подмигнув ей. — Я вот попрошу товарку одну покараулить, чтобы кто не вошел часом, а сама стану говорить вам — вы этак со слов-то моих и пишите!

«Нарядница» мигом привела в исполнение свой план и стала около Бероевой в углу, у небольшого стола, на котором обыкновенно обедают татебные[376].

— Вы пишите ему так, — начала диктовать арестантка. — «Милому другу моему Гречке! — мой усердный поклон, и посылаю тебе я, Катюша Балыкова (это меня Катюшей Балыковой зовут), посылаю я тебе, тирану моему, тридцать пять копеек серебра деньгами, а больше не могу, потому — нет у меня. Люблю я тебя, душа моя, крепко, а ты, злодей, не любишь меня». — На этих словах арестантка задумалась.

— Эх, хорошо бы что-нибудь пожесточе написать ему! — воскликнула она. — Что я, мол, страдаю и мученья принимаю, что-нибудь этакое… Ну, и пишу тебе эту тайную записку от сердца моего, и все такое. Любовных бы словечек каких-нибудь подобрать? Не можете ли вы? Подберите-ка! — обратилась она к Бероевой.

— Да каких же это? Я не знаю, не умею я, — отозвалась Юлия Николаевна.

— Ах, какая обида!.. Ну да нечего делать, и так будет хорошо! Ведь хорошо будет? А?

— Прекрасно.

Бероева прочла ей написанное, и Катюша Балыкова осталась очень довольна, сожалея, впрочем, о любовных словах, которые она сердцем чувствует, и очень бы хотелось ей написать их, да одна беда: подобрать сама никак не умеет, чтобы этак складно выходило.

— Потому, это точно что трудно, — рассудила она в заключение, — иное дело, если любишь которого человека, так тут можно еще словцо такое задушевное найти: душа сама напишет, а для другой писать, как вы вот для меня, когда, значит, сама не чувствуешь, это точно что даже очень трудно.

Засим благодарностям и радостям не было конца, и Юлия Николаевна через свою маленькую услугу приобрела себе добрую и любящую товарку в лице Кати Балыковой.

— Вот мое горе какое! Вы знаете ли за что я сижу-то здесь, — сказала она однажды Бероевой. — Ведь я от мужа своего убежала, за что и сужуся теперь!

— Как же это так случилось? — спросила та, видя, что Балыковой хочется высказать свое горе.

— А так вот. Вы не думайте, что я воровка или распутница какая, — начала она, — я совсем по другому содержуся… Мой тятенька, видите ли, ундер департаментский и выдал меня тоже за ундера, вместе с тятенькой служат. Только муженек-то мой любезный и захоти, чтобы я икзикутору нашему полюбовницей была, в этой надежде, собственно, и женился на мне. «Нам, говорит, с тобой тогда не в пример лучше жить будет, потому — к дровяной части, говорит, приставят, а тут доходы и все такое, и мне, говорит, икзикутор на этот счет словцо такое замолвил». А я этого никак не пожелала, потому хоть не особенно люб был мне муженек-то мой, однако же лучше хотела я по-божескому, в законе себя соблюдать. Стал он меня бить за отказ мой, да целые дни, бывало, поедом ест и все пристает-то, все пристает, так что даже противен стал за это самое. «Какой ты, говорю, муж есть, коли законную свою жену на этакое непутное дело толкаешь!» Ну, сказать-то ему на эти слова мои, конечно, нечего, кроме как кулачищем… Что ни день, то пуще бьет да ругает… И сам икзикутор стал уж тут прямо ко мне приставать; чуть только встретится со мной во дворе или в колидоре, сейчас с любезностями: «Полюби, говорит, а не то хуже будет, покаешься — да уж тогда сам не захочу». Я было тятеньке пожаловалась, тятенька стал мужа корить, а тот говорит: «Не твое отцовское дело промеж мужа с женою становиться, ты, говорит, наших делов не знаешь, да и знать не должен». Надоело мне все это, так надоело, что хоть с мосту да в воду! Я и убежала — из городу совсем убежала, куда глаза глядят. В Петергофском уезде меня поймали, да в стан. «Кто такая?» — спрашивают, а я себе и думаю: назваться мне своим именем — к мужу отправят, лучше, думаю себе, назовусь по-другому, и объявилась, что звать меня Лукерьей Сидоровой. А икзикутор с мужем тем часом объявку подали о моей пропаже. Начальство подвело так, что очную ставку дали: не окажется ли, мол, такая-то бродяга Лукерья Сидорова Катериной Балыковой? Ну и оказалась. Я говорю свою причину, а муженек с икзикутором доказывают на меня, что и воровка-то я, и распутница-то, и все такое… Бог им судья за это!.. Вот и гощу теперь «у дяди на даче». Да лучше пускай куда ни на есть решат меня — хоть на каторгу, — только бы не к мужу!.. К мужу опять ни за что не пойду я, лучше сгнию весь век свой в тюрьме проклятой, потому противен он мне — хуже смерти самой!.. Да, вот таким-то манером загубил меня мой тятенька родной, а жила-то я у тятеньки такой хорошей да веселой девушкой… А впрочем, я и тут вот веселая, ей-богу, веселая! — добавила она с улыбкой сквозь слезы и засмеялась. — Вот Гречку со скуки полюбила… Он хоть тоже не молодой, далеко не молодой, а полюбила почему-то… И Бог его ведает, какой такой он человек, может, еще почище муженька моего