— Товарищи-кронштадтцы, краса и гордость русской революции! Я не допускаю мысли, чтобы решение об аресте министра-социалиста Чернова было вами сознательно принято… Кто тут за насилие, пусть поднимет руку…

Никто даже не приоткрыл рта, никто не вымолвил ни слова возражения.

— Товарищ Чернов, вы свободны, — торжественно произнес тов. Троцкий.

Чернов был ни жив ни мертв. Я помог ему сойти с автомобиля: с вялым, измученным видом, нетвердой, нерешительной походкой он поднялся по ступенькам и скрылся в вестибюле дворца»[1701].

Чернов вернулся в зал заседания. «Матросы, заполнившие сквер, шумели, волновались, — наблюдал Войтинский. — Но, видимо, не знали, что делать дальше»[1702]. Раскольников подтверждал, что они с Рошалем в этот момент действительно пытались «выяснить дальнейшее назначение кронштадтцев. Наверху, на хорах, опоясывающих зал заседаний, встречаем Владимира Ильича… Ильич в хорошем настроении. Видно, широкий размах демонстрации, развернувшейся под нашими лозунгами, несомненный успех нашей партии его глубоко радуют». Ждут дальнейших инструкций. «Наскоро созывается совещание активных работников. Присутствует немного: около двадцати человек. Произносят речи: сперва Зиновьев, затем Троцкий, потом я и наконец Рошаль. Освещая вопрос с разных сторон, все приходят к одному выводу: демонстрацию следует считать законченной, участников пригласить вернуться в казармы… Я остаюсь в Таврическом дворце, чтобы присутствовать на заседании ЦИКа… а Рошаль идет разводить кронштадтцев по квартирам; им назначены помещения: в доме Кшесинской, в Петропавловской крепости, в Морском корпусе и в Дерябинских казармах»[1703].

Никитин весь день из Таврического дворца поддерживал телефонную связь со штабом округа.

«После инцидента с Черновым залы и передние пришли в волнение, а тут еще… зарвавшиеся передние ряды продвинулись на крыльцо, стали требовать выдачи другого министра — Церетели». Это опять подтянулись усталые и раздраженные путиловцы. Никитин попросил Штаб предпринять «хоть какие-то действия.

— Но ты же знаешь, что у нас тоже никого нет, кроме четырех сотен казаков, — разводил руками Билибин.

— Да, знаю. Но Церетели мы выдать не можем: он единственный имеет на Совет сдерживающее влияние, — доказывал Никитин. — По обстановке пора и очень важно показать движение. Четырех сотен более чем достаточно, пошли половину. Только прикажи пустить в ход оружие[1704].

Половцов с такой логикой согласился, сочтя, что «долгожданная психологически благоприятная минута наступает. Получается по телефону истерический вопль из Совета, где моряки творят насилие и арестовали на дворе самого Чернова (жаль, не растерзали). Теперь я могу действовать в роли спасителя Совета и его великих принципов (можно будет потом спасенных и поприжать малость)… Спешу вниз на площадь, приказываю конно-артиллерийскому командиру Ребиндеру взять два орудия, сотню казаков прикрытия, идти на рысях по набережной и по Шпалерной к Думе, сняться с передков и, не доходя ее и сделав одно возможно краткое предупреждение, или даже без этого, открыть огонь по толпе перед Таврическим дворцом. Кончаю внушительным повторением:

— И огонь откройте.

Ребиндер со своим отрядом уносится»[1705].

Рассказ Арамилева, ставшего очевидцем последующих событий: «Это произошло на углу Литейного проспекта и Шпалерной. Надвигался вечер. Главные силы демонстрантов прошли и находились в районе Невского. Многие колонны расходились по домам… Навстречу, тяжело громыхая по камням мостовой, сотрясая грунт, точно стайка огромных черепах, катится батарея… Жутко и молча глядят на праздничную шумящую улицу пасти орудий. Батарею прикрывает лихая казачья сотня… Сотник подает команду. Сверкнула в воздухе сталь клинков, приготовленных к рубке человеческого тела… Сотня на маленьких крепких лошадках вылетела вперед батареи. Пригнувшись к седлам, казаки с гиканьем понеслись навстречу демонстрантам…

Людское стадо испуганно шарахнулось к панелям. На середине улицы остался неведомый дотоле защитного цвета грузовик. Пыхтя и чуфыркая, неуклюже повернулся он туловищем поперек улицы, смертным огнем двух пулеметов, стоящих на левом борту кузова, харкнул в лицо подскакавших вплотную казаков… Лошади приняли на себя первые горсти свинцовых орехов. В предсмертном храпе, в судорогах падают у самых колес грузовика на обожженный солнцем камень, заливая его кровью, калом, высыпавшейся из разорванных ран на животе требухой… Скачущий по прямой линии всадник — слишком хорошая мишень для пулеметчика. Казаки под прямым углом повернули с Литейного на Жуковского… Потеряв добрую половину состава, сотня ушла от смерти…

Давка у подъездов, у ворот. Женщины-истерички падают в обморок. Пулеметы рокочут на самом Литейном. Им вторит беспорядочная ружейная и револьверная пальба. Объятые смертельным страхом люди липнут в канавы, пиявками присасываются к тумбам, к столбам, к ступеням крыльца. Выдавливают стекла подвальных этажей, мешками скатываются в чужие квартиры, дико вопя, как в час небывалого землетрясения. Давят, калечат друг друга»[1706].

История словами Никитина: «Отряд от Дворцовой площади шел на рысях, когда внезапно недалеко от угла Литейного и Шпалерной попал под пулемет, поставленный на Литейном мосту солдатами Финляндского полка. Попав неожиданно под обстрел, казаки дернули в сторону, врассыпную». Одно из орудий было захвачено демонстрантами, второе «успело проскочить Литейный проспект, сняться с передка и дать три выстрела. Им командовал пошедший с отрядом волонтером штабс-капитан Цагурия. Первый выстрел Цагурия, оставшийся один, без солдат, заряжает сам — первым попавшимся снарядом — гранатой; он бьет на 200 шагов по кучке солдат, окруживших первое орудие… Второй выстрел Цагурия посылает по пушкам Гочкиса, обстреливавшим его с северного берега Невы. Наконец третий снаряд разорвался перед домом Кшесинской… В этом эпизоде отряд теряет 6 убитыми и 25 ранеными»[1707].

Половцов считал именно это побоище на Литейном проспекте переломным событием, предопределившим тогда поражение ленинцев. «Толпа большевиков у Тавриды, услышав близкий артиллерийский огонь, пустилась в паническое бегство во все стороны, и через несколько минут вся местность, окружавшая Думу, была очищена естественным порядком. Совет оказался спасенным, о чем мне не без иронии донес Никитин»[1708]. Этой же трактовки придерживался и князь Львов, извещая на следующий день о событиях в столице губернских и уездных комиссаров: «Артиллерия, дав залп, разом расчистила себе дорогу, и толпы у Таврического дворца разбежались… Принятыми начальством мерами мятеж был подавлен, и к ночи на улицах города замечалось значительное успокоение».