спросите, что в работе хирурга физически тяжелее всего — я отвечу: перекладывание больных. Ведь они-то, случается, весят килограммов под двести; и вот попробуй-ка перенести такого, не уронив, с операционного стола на каталку, а потом сгрузить с каталки на кровать. Тысячи хирургических спин были — и, увы, будут — сорваны, когда на счет «раз-два-взяли!» доктора вместе с худенькой медсестрой (которая держит только руку больного да капельницу) перетаскивают на каталку бесчувственное тело.

Вот в Европе — там ценят хирургов и их позвоночники. Скажем, в германских клиниках есть даже специальная профессия: транспортировщик больных. Да и эти, как правило, молодые ребята пользуются особыми транспортными устройствами. Помню, я оперировал женщину, прежде лечившуюся как раз в Германии; так вот, ее в нашей больнице больше всего поразил момент, когда два пожилых хирурга, только вышедших из операционной (еще не просох пот на их спинах), закатили носилки в палату, затем сбросили сандалии и запросто вспрыгнули на кровать, чтобы перетащить туда же и пациентку. «Ваши хирурги, — с изумлением рассказывала потом женщина нашим общим знакомым, — или святые, или круглые идиоты: в Германии такого не увидишь».

У каталок есть и еще одна роль. Они не только перевозят больных, но порой превращаются в полигоны последних сражений за жизнь человека. Когда случается клиническая смерть и больного бегом везут на каталке в реанимацию, оживлять его начинают прямо на той же каталке. И непрямой массаж сердца, и дыхание «рот в рот», и даже попытку заинтубировать — все это делают, пока каталка с бездыханным больным или дожидается лифта, или поднимается в его гудящей кабине.

Иногда удается спасти жизнь — а иногда не удается. И после безуспешных попыток реанимации тело обычно кладут остывать все на ту же каталку, которая недавно и привезла человека на реанимационный этаж. Холодеющий труп, завернутый в простыню, полежит на каталке пару часов, а потом его повезут в морг. И каталка превращается в лодку Харона, переправляющую покойного из мира живых в страну мертвых. А если еще льют дожди и больничный двор покрыт лужами, тогда сравнение с переправой через Стикс становится еще более уместным. Колеса каталки гонят по лужам волну, ее сочлененья скрипят, как уключины весел, — но тот, кто сейчас лежит навзничь под быстро намокающей простыней, уже не замечает трудностей и неудобств перевоза.

— Да куда ж ты толкаешь: там глубоко! — кричит напарнице одна из сестер, прыгая через лужу и стараясь не замочить своих стройных ног.

Но как уберечься от этой холодной воды, что вторую неделю льет с неба, и разливается лужами, и грозит затопить подвалы больницы? Морг, стоящий в низине, кажется островом; а каталка с белеющим телом, как одинокая лодка, уже приближается — и вот-вот причалит к нему…

Кровотечение

Отчего многим из нас становится дурно при виде крови? Я даже думаю, не по себе становится всем, только кто-то умеет сдержаться, а кто-то падает в обморок.

Видно, недаром говаривал Мефистофель: дескать, кровь — жидкость особого рода. Есть в ней нечто такое, что не предназначено для человеческих глаз; а тот, кто намеренно или случайно подсмотрел тайну крови, словно нарушил некий запрет, и теперь жизнь его самого находится под незримой угрозой.

И у нашего брата хирурга никогда не бывает легко на душе при виде крови, хотя он встречается с ней ежедневно и многократно. Можно сказать, что наша работа и состоит из драматических встреч с человеческой кровью. Они происходят по-разному, и не только на операциях. Вот медсестра зовет тебя в перевязочную — и видишь повязку, настолько набрякшую кровью, что марля уже не впитывает ее и на столе под больным расползается темно-вишневая лужа. Или видишь дренаж, по которому в запотевшую банку часто падают алые капли, и уровень крови в ней поднимается чуть ли не на глазах. А вот в приемное отделение завозят раненого, в груди которого покачивается рукоять ножа, — а за каталкой по линолеуму коридора тянется яркий кровавый пунктир.

Еще, помимо таких прямых встреч с кровью, бывают и косвенные. Это когда ты заходишь в палату и замечаешь, что больной бледен, как мел, и холоден, словно лягушка, его пульс частит так, что и не сосчитать, а тонометр не может определить давления. Это признаки сильного внутреннего кровотечения, и спасти человека в такой ситуации может, как правило, только одно — немедленная операция. Изо всех операций, какие приходится делать, самые суматошные, нервные и торопливые — это именно операции при угрожающих жизни кровотечениях.

Но ведь бывает и так, что причиной кровотечения становится сам хирург: что не бандитская пуля иль нож поразили раненого — а его сосуды были нечаянно повреждены хирургическими инструментами. Об этом не всегда пишут в протоколах операций, но такое, конечно, случается. Во-первых, все мы не боги и не застрахованы от ошибок; к тому же порой невозможно удалить больной орган, не повредив при этом какой-либо серьезный сосуд.

Каждый, кто оперировал, знает: опасней всего кровотечение из крупной вены. Артериальное кровотечение, хоть бывает порою и сильным, но происходит как-то открыто, «по-честному». Кровь из артерии иногда бьет таким пульсирующим фонтаном, что забрызгивает не только маску и очки хирурга, но даже стекло операционной лампы — отчего все вокруг погружается в красновато-зловещие сумерки. Зато артерию легче увидеть, схватить зажимом и перевязать — или, если возможно, наложить на нее сосудистый шов. А вот с крупною веной — беда. Венозная темная кровь настолько бесшумно и стремительно наполняет рану — а отсос, как назло, в такие моменты всегда засоряется, — что при виде такого кровавого «наводнения» сердце даже опытного хирурга сжимается, и зерна холодного пота выступают на его лбу. Спасает обыкновенно то, что руки «думают» быстрей головы. Пока ты успеешь что-либо сообразить, рука сама хватает салфетку и плотно вбивает ее внутрь захлюпавшей раны. В эти секунды порой раздается яростный мат: он сразу взбадривает и мобилизует бригаду. В критической ситуации главное — не торопиться: хуже нет чем впадать в суетливую панику. За минуты, когда рука прижимает пробоину вены, можно чуть отдышаться и попросить сестру стереть тебе пот со лба, позвать еще одного ассистента, расширить рану, поправить свет — да мало ли что можно сделать полезного, пока твоя кисть остается намертво приросшей к ране и является словно бы частью уже не тебя, а больного?

И вот только потом, подготовившись и будучи настороже, ты будешь медленно, по миллиметру, сдвигать в сторону пальцы с промокшей