– В том грузовике нас расстреливать везли.

– Почему? Расстрелять почему? – всё еще не понимает Анна.

– Большевики – изверги! Всех стреляют. Без разбора. – Голос Николая тонет в февральском ветре, но отдельные фразы удается разобрать. – …Офицеров, отказавшихся перейти на сторону красных… в тюрьму…больше трех недель. Теснота, вонь, вши.

Анна дрожит. От страха. От холода. От рассказа Николая. От боязни не удержать девочку. Или кортик. Или встретить комиссаров, которым возница их сдаст.

– В два часа ночи команда матросов вместе с комиссаром тюрьмы……первые списки. И увели. Во дворе были слышны крики… борьба с татарским национализмом… заговор Севастопольской рады.

Возникшая за поворотом гора ненадолго прикрывает их от ветра. Слышно лучше.

– В четыре часа пополудни пришли за второй партией. Не церемонились. Били прикладами. Капитану второго ранга Вазтину пробили голову. Шварцу ребра сломали. В той же партии были лейтенант Прокофьев, полковники Шперлинг и Яновский, мичман Целиков, совсем юный, безусый еще, прапорщики Гаврилов и Кальбус, инженер Шостак, акушер Бронштейн…

– Семён Маркович, ох! Убили его?! – вскрикивает Анна.

– Всех убили.

Слезы, от страха или от ветра. Текут по лицу, застилая взгляд. А ей нужно видеть, как кортик держать, чтобы возница не вывернулся.

– Хоть бы к спине приставили, а не к горлу, кровь текёть уже, – ворчит возница.

Она было двигает руку, но Николай из-под рванины по-армейски командует:

– У горла держать! Ох, простите, Анна Львовна! У горла держите. Спину так быстро сквозь зипун не проткнуть, увернуться может.

«…Быстро сквозь зипун не проткнуть». Это Николай говорит ей?! Появись из-за поворота комиссары, и соберись возница кричать, неужели ей придется его проткнуть? Ей! Анне! Невинного человека кортиком проткнуть! Остается только молиться, чтобы никого не повстречать. По вечерам по горным дорогам ездить в такое время охотников нет.

Николай свой страшный рассказ продолжает:

– Вывели всех во двор. Кроме меня художник Казас, военные всех рангов – от контр-адмиралов до мичманов, старик Каган, всю жизнь в труде и в нужде, к лета́м стал обладателем скромного достатка, жертвовал на сирот и инвалидов, на книжников, содержатель дома терпимости…

«Откуда Николенька содержателя дома терпимости знает?!» – мелькает у Анны в голове. Сама она даже от слов «дом терпимости» до сих пор краснеет.

Николай всё перечисляет и перечисляет выведенных вместе с ним на расстрел:

– Слышим, говорят, накладно трупы на пристань возить, бензина много уходит, и от грузовиков тяжело тащить, чтобы в море сбросить…

Опять ветер. Гора закончилась, началась другая. Но теперь ветер со стороны моря свистит, мешает Николая расслышать.

– «Сами… своими ногами… До пристани… Сами в море попадают…», – пересказывает разговоры палачей Николай. – …Стоявших к ним ближе погрузили на грузовик, остальных на подводы… повезли. Пока везли, матросы бахвалились, как первую партию заключенных днем постреляли. На одном из них были ботинки Семёна Марковича. И нательный крест полковника Яновского… «Креста на вас нет!» – не удержался, сказал им… терять было нечего… А тот матрос: «Как нет, когда есть! С вашего же буржуйского отребья снятый!»

Ботинки Семёна Марковича, на которые она смотрела, сгибаясь во время схваток! Ботинки Семёна Марковича…

– …Места, как свои пять пальцев, давно здесь служу… на повороте… заросли, и сразу еще один поворот, и обрыв… инженера Шостака и матроса Блумберга толкнул, жестом показал «по моей команде…».

– Матроса? Говорите, матросы расстреливали… Своих же матросов?

– И матросы матросов.

Анна уже не может этого слушать. А чудом избежавший смерти Николай не может остановиться:

– Жестом показал – все в разные стороны! Мы разом рванули кто куда. И еще кто-то вслед за нами. Успел у зазевавшегося охранника вырвать кортик. Прыгнул вправо и вниз в кусты под откос… чудом не разбился. Выстрелы… крики.

– Там убитые на дороге остались. Военных двое. И человек, который был в пенсне.

– Шостак. Инженер. Гражданский. Не повезло им. Потом услышал, что всё стихло. Стук вашей брички. И вы, как ангел небесный, Анна Львовна.

* * *

С божьей помощью до имения добрались.

Напуганного до смерти возницу, который с кортиком у горла всё же довозит их до ворот, оделяют оставшимися в тайных запасах управляющего мукой, яйцами и даже водкой. Водку возница большими глотками пьет прямо из горла́. Перекрестившись, прячет недопитое в бричку и уезжает.

Мать долго и подробно рассказывает, что с ней было, когда они вернулись из Мисхора, а ни Анны, ни Ирочки… День, другой, третий.

– И извольте радоваться! В рваном зипуне и старой шали, на расшатанной бричке с кортиком у горла ездока!

И дальше – что она, мать, за эти дни пережила! Во всем виновата, конечно, Анна, которая не могла сообщить, где она, хотя все вокруг так волновались. Дмитрий Дмитриевич с шофером Никодимом, рискуя собой, ездили в Севастополь к Бронштейну – бывший конюх Павел, ныне глава местного Совета, дал им их же авто, но вернулись ни с чем. Какие муки они все пережили!

Какие муки пережила Анна, не спрашивает отчего-то никто. Рассказывать вслух всё, что случилось с ней, у самой ни сил, ни желания нет. Кажется, близнецу Константиниди здесь гораздо больше рады, чем ей. Ему обрабатывают раны, наливают коньяка из тайных запасов мужа. И его, по счастью, здесь ждут родные.

Возвращаясь из Мисхора, мать с мужем в закрытом авто привезли другого близнеца Константиниди – Антона и их мать Аглаю Сергеевну, снимавших в тех местах дачу. Теперь их в доме для гостей прячут. Даже их конюх Сулим косится в сторону дома для гостей недобро, ему, татарину, не нужно знать, что там гостят греки.

Вывозить тайком друзей с греческой фамилией пришлось потому, что на всем побережье не осталось ни одной греческой семьи – всех, кто не успел уйти, вырезали.

– Татары на своем курултае обвинили греков в связях с большевиками и начали резню, – поясняет Антон. – Пока ехали, насчитали с десяток курящихся еще пожарищ!

– Все живые спешно ушли на север, – рассказывает Аглая Сергеевна. – Если бы вы не спрятали нас, что бы с нами было, и представить себе невозможно!

– Всю семью соседей Савиди вырезали – старика отца, двух его дочерей, зятя и четверых внуков, – добавляет Антон. – И всё за то, что муж второй сестры в июле в Симферополе с Советами работал. Кровь из двери их дома прямо на улицу текла. Подошвы моих ботинок до сих пор красные. – Поднимает ботинок хорошей кожи, впитавшей кровь. Не отмыть.

Каждому из чудом выживших братьев нужно выговориться.

Антон:

– Паника невообразимая: