Шрифт:
Закладка:
Хлопок. Или выстрел.
Она жива? Или ее уже нет? И где Ирочка? Ирочка, дочка где? Сама во всем виновата… не хотела тебя, дочка… молила о сыне… когда прорицательница сказала, молить нельзя… «Твой сын за бездной…»
Крик девочки заполняет весь мир.
– Уймите ребенка! Или его уйму я!
Огонь… огонь… Рыжая здесь, в комнате, командует. Ее дочку грозит убить? Как просить прощения у Господа, что не хотела дочку?! Как она могла Ирочку не хотеть?! Как могла?! Как?! Где она теперь? Где она?! И Ирочка где? В чьих руках ее дочь? Это Рыжая комиссарша трогает Ирочку?! Зачем она ребенка взяла?! Зачем революции ее ребенок?!
За бездной… Зачем она сама снова свалилась в бездну?! И утянула ребенка с собой… Хотела заглянуть за пределы… Вот они, пределы… Заглянула? К прорицательнице ходила… И вызывала духов… Словно пальцы в электрическую розетку вставила – удар током! Только теперь не сама за себя, как шестнадцать лет… Теперь у нее ребенок… Дочка… Три дочки… И она должна встать! Должна встать! И выжить! И дочку из рук Рыжей забрать! Встать и из рук Рыжей забрать.
– Куда за нужными лекарствами посылать? Где кабинеты врачей в округе?
Чей голос? Рыжей? Огонь…
Красное… красное… огненно-рыжее… жар… жар… рыжее… красное… алое… белое… боль… прозрачность… как вода… белое… алое…
– Террор не самодовлеющая задача, а тактический прием!
Матросы… Комиссары… Куртки бычьей кожи… Из того теленка с пятнышком, которого Зорька принесла на землях матери, когда в сентябре в имение ехали? Или это была тёлочка… Лушка… Зачем она это помнит… Рыжая в крови. Рыжее… алое… белое… белая грудь Рыжей… красная кровь… белые бинты… бинты…
– Цедим… Цедим… Укол сделали. Один сделали… Другой сделали… Должно помочь… Цедим теперь…
У Рыжей грудь в крови.
– Цедим… Спадает жар… Спадает! Цедим… А вам, дама, повязки два раза в сутки менять!
– Я вам здесь не дама! Я комиссар!
– Повязки и комиссару два раза в сутки менять положено! Иначе заражение крови пойдет! Цедим, Валька, цедим…
Жар… Жар… тише… тише… мягче, мягче…
И как пробившая гору лава извержением вверх… молоко…
– Слава тебе господи, расцедили!
Сколько лежит Анна в этой полуподвальной комнатке, она не знает. Была ли в этой комнате рыжая революционерка или ей в жару привиделось?
– Матросня с комиссарами захаживали. Мы сказали, наша ты, хворая…
Рябая Валентина уже принимает Анну за свою. Рассказывает. Пока Анна металась в бреду, Дора Абрамовна делала компрессы, прикладывала капустные листы, мёдом мазала – где только мёд взяла! Ничего не помогало.
– Грудя как камень. Вся горишь!
Рябая Валька рискнула дойти до разграбленного кабинета Бронштейна, поискать среди разбитых склянок и приборов оставшиеся шприцы, бинты и лекарства. Лекарств не нашла, не осталось там лекарств. Но обратно за собою привела рыжую комиссаршу. Раненную в ключицу. Тоже доктора искала.
– Если бы господь на порог комиссаршу не привел, вас, голубушка Анна Львовна, было бы не спасти!
Медсестра доктора Бронштейна прикладывает Ирочку к ее уже остывшей груди. Дочка не кашляет. Жива. И почти здорова.
– Абрамна комиссарше грит – без лекарства твою комиссарскую жизню не спасти! – взахлеб рассказывает рябая Валька. – Зараженье кровей и кирдык! Велела, чтоб комиссары с матросами лекарства для Рыжей искали! Те и притаранили. Комиссар, патлатый такой, принес. Про тебя спрашивал, кто такая. Сказали – наша, болезная. Еще чей-то врачебный кабинет, поди, разграбили. Но это уже не наш грех! Господь простит!
Теперь уже Дора Абрамовна рассказывает, как она извлекла из ключицы комиссарши пулю, уколола ее принесенным лекарством, наложила повязку. А часть ампул в карманах широкой юбки припрятала и после Анне уколола. После лекарство начало действовать, и они с Валентиной в четыре руки смогли сцедить застоявшееся молоко. И спасти Анну. И Иришку.
– Домой мне надо. В имение. Там с ума сходят, не знают, где мы.
– Домой! Да на чем же вам ехать домой!
Дора Абрамовна с Валькой слушают ее рассказа про Макара с ландо.
– След того Макара, поди, простыл! – Рябая Валька рубит ладонью воздух. – Чтоб с повозкой и лошадью да вернулся?! Нынче такому не бывать! Продал давно, пока не отобрали, и в бега! Мокроту не разводи тут, буржуа́зия! Схожу поутру. Поспрашаю про того Мирона.
– Макара…
– Да хучь Мефодия!
Работника ее Макара рябая Валентина, сколько ни ходит вокруг, сколько про его родню ни спрашивает – не находит. Находит мужика, который за обещанную по приезде плату яйцами, молоком и хлебом соглашается отвезти их с Иришкой обратно в имение.
В тёткиной красно-черной шали, в старой фуфайке Валентины – обещанный вместо полушубка салоп дородная тётка так и не принесла – на старой бричке, заваленной какой-то рваниной Анна на потомственную княгиню рода Истоминых никак не похожа. Что к лучшему.
Мимо едут грузовики с матросами и, в завершении всей кавалькады, открытое авто.
– Комиссары поехали! – найденный Валькой возница сплевывает сквозь зубы.
Анна удивляется: вид у нее в старой фуфайке такой, что при ней теперь можно сплевывать?
– Офицеро́в, что не перешли на их сторону, грят, постреляли!
– Как постреляли?!
– Насмерть! Матросы грузовики по всему городу отобрали. Трупы собирают и вывозят топить.
Мужик разворачивает повозку.
– Не проехать здеся! Митинг! Праздник убивцев.
Лошадь пугается толпы и не двигается с места.
– Давай, проклятущая, трогай!
Анна, вжимаясь в рванину и прижимая спящую Иришку к себе, осторожно поглядывает на «праздник убивцев». За спинами в черных бушлатах ничего не видно. Но слышно.
– Бей буржуев!!!
– …Я главный комиссар Черноморского флота Роменец…
Выстрелы.
То ли в небо из винтовок палят, то ли прямо на митингах расстреливают.
– Слово революционному матросу Розенцвейгу…
– Вещи нужно называть своими именами! Убийства убийствами! Грабежи грабежами! Никогда еще за свою великую и сложную историю Севастополь не переживал таких позорных дней, бессмысленных по своей кровожадности! Не осталось семьи, которой бы не коснулись боли этих дней.
Единства среди «убивцев», кажется, нет.
– Второй общечерноморский съезд, собравший Центрфлот, партийные ячейки, судовые и береговые комитеты, решительно осуждает… Требуем создать комиссии по установлению степени виновности…
Ничего в этих речах ей не понятно. Спрятаться, пусть даже в рванье зарыться, и скорее домой.
Лошадь всё же двинулась с места, поехали. Пустые улицы. Совсем пустые. Пустые дороги на выезде из города.
– По домам нонче все сидят! – бурчит возница. – Только нас куды-то несет!