Сергей перевернул несколько страниц.

— Вот, подчеркнуто: «...Идеалом социал-демократа должен быть... народный трибун, умеющий откликаться на все и всякие проявления произвола и гнета, где бы они ни происходили, какого бы слоя или класса они ни касались... умеющий пользоваться каждой мелочью, чтобы излагать пред всеми свои социалистические убеждения и свои демократические требования...»

— Ну, это не для нас сказано. Народный трибун... убеждения... Скажи, Сереж, у тебя есть убеждения?

— Думаю, что есть.

— Какие, например?

— Да вот... — наморщил лоб Сергей. — Я, например, убежден, что народ зря гибнет на войне. Что пора Николашке и по шапке.

Осип захохотал:

— Так в этом и я убежден.

— Выходит, что мы с тобой убежденные социал-демократы.

— И годимся в агитаторы?

— Нет, в агитаторы едва ли, а в помощники революционерам вполне подходим.

— Ты давно так думаешь, Сергей? — хитровато прищурясь, посмотрел Осип из-под густых бровей.

— Еще с Уржума. Ссыльные мне здорово прочистили башку.

— Хорошо. Давай теперь спать. Завтра-послезавтра я тебя познакомлю с одним человеком.

— Со ссыльным?

— Там увидишь... Давай спать.

Осип поставил лампу на стол, спрятал книжку и стал быстро раздеваться.

Сергей, скинув тужурку и брюки, нырнул под одеяло, сверху набросил шинель.

— Ладно, туши свет. Спокойной ночи.

3

Хороши в Томске тихие морозные ночи. От луны, от звезд, от снега светло. Все вокруг залито каким-то призрачным, холодящим светом. Даже жутко. Снег вспыхивает крохотными зеленовато-лиловыми мерцающими искрами. Колеи от санных полозьев блестят, как стеклянные. Луна большая, круглая, а вокруг нее матовое морозное, словно из инея, кольцо. Тишина и покой.

Разве где-то далеко пронзительно свистнет паровоз, и опять тихо. Собаки попрятались, зарылись в своих конурах в солому. За квартал слышно, как скрипит снег под валенками.

Осип Кононов и Сергей Костриков шагают на окраину города. Сергей знает, что сегодня должна произойти важная встреча, и мысленно готовит себя к ней. Осип не сказал, кто будет разговаривать с ним, но Сергей догадывается: либо товарищ из центра, либо кто-то из Томского комитета партии. Этот человек представлялся Сергею высоким, могучим, вроде Спруде, только с большой бородой и горящими смелыми глазами, как у Мавромати.

Сергей тронул за рукав Осипа:

— Далеко еще?

— Теперь уж близко! — шепотом отозвался Осип.

Снова молчание да скрип снега.

«Ну, а если великан скажет: «Тебе надо бросить ученье и идти на завод, сделаться агитатором, перейти на нелегальное положение». Что я отвечу? Ведь придется забыть и Веру, и бабушку, и сестер. Смогу ли я отказаться от мечты стать инженером? Ох, это не просто!.. Но ведь от меня потребуют жертв не ради прихоти, а для блага народа. Ради его свободы.

Ради счастья обездоленных. Ведь Степан Халтурин жертвовал жизнью, шел на смерть...»

— Пришли! — прервал его мысли Осип. — Вон видишь в том деревянном доме красный огонек! Это лампадка — условный знак. Нас ждут.

Только тронули калитку — залаяла собака.

— Трезор! — окликнул Осип и бросил к будке корку хлеба. Собака утихла.

На условный стук отозвалась женщина и проводила гостей в еле освещенную прихожую, где они разделись и прошли в горницу, обставленную скромно, но по-городскому. Оба присели к столу. Сергей поглядывал на дверь, дожидаясь сибирского бородатого великана. Но вот дверь отворилась, и вошел небольшой смуглый человек с черными усами и густыми, коротко постриженными волосами.

Сергей узнал его. Он бывал на занятиях марксистского кружка, но сидел тихо, скромно, никогда не выступал.

«Должно быть, сейчас явится и главный», — подумал Сергей, не зная, как вести себя с вошедшим. Тот решительно подошел, протянул руку, сказал спокойно, властно:

— Ну, будем знакомы, Сергей. Меня зовут дядя Гриша.

— Здравствуйте! Рад познакомиться. Костриков! — сказал Сергей, разочарованно посматривая на простое, ничем не примечательное лицо дяди Гриши.

— Так, значит, решил побрататься с нами? — спросил незнакомец, пытливо рассматривая Сергея темными выпуклыми глазами.

— Решил, — сказал Сергей и взглянул на Осипа, как бы спрашивая, можно ли этому человеку говорить все.

— Давай, давай, Серега. Выкладывай всю душу, — подмигнул тот, — дядя Гриша — самый большой!

— Не надо! — поднял руку дядя Гриша и кивнул на диван: — Садись, Сережа, а выкладывать ничего не надо. Я все знаю.

Он сел рядом с Сергеем, положил руку ему на плечо:

— Сам пришел или Оська тебя сагитировал?

— С ним, но сам! — твердым голосом сказал Сергей. — Давно хотел с вами познакомиться.

— Чего так? Али надоела вольная жизнь? — все еще приглядываясь, спросил дядя Гриша.

— Я от этой вольной чуть ноги не протянул...

— Слыхали... А все же у нас, парень, трудновато: по ножу ходим.

— Знаю. Я не в монахи иду, а в революцию. Хочу послужить народу. Участвовать в активной борьбе.

— Вон, оказывается, ты каков! — улыбнулся дядя Гриша. Глаза его заблестели, губы энергично сжались. — Нам нужны решительные люди. Нужны! Именно такие, которые не в порыве увлечения, а осмысленно и твердо решили бороться за свободу.

— Я еще в Уржуме подружился со ссыльными революционерами, — порывисто продолжал Сергей.

— И это знаю, — спокойным жестом остановил его дядя Гриша. — А вот знаешь ли ты, на какое дело идешь? Ведь отступать нельзя. Это будет рассматриваться как предательство. Люди, вступившие в партию, уже перестают принадлежать себе.

— Да, я знаю. Я думал об этом. И я готов на все!

— Хорошо. Видать, у тебя характер твердый, раз ты умеешь принимать серьезные решения. Я рад. Очень рад. И вот тебе, Сережа, моя рука! — Он крепко, почти до боли, сжал руку Кострикова. — Считай, что разговор закончен. Мы с Кононовым завтра же будем рекомендовать тебя в партию.

4

Война с Японией продолжалась, вызывая гневный ропот в народе. Сведения с дальневосточных фронтов были тревожней и тревожней. Русские войска, плохо вооруженные и плохо подготовленные, несли большие потери и терпели поражение за поражением. Во многих неудачах были повинны бесталанные генералы и адмиралы вроде Стесселя и Рожественского.

За их беспечность и неумение Россия расплачивалась кровью и жизнью многих тысяч солдат и матросов.

В Томск, где был медицинский факультет, прибывали составы с красными крестами. Многие городские здания были превращены в госпитали. На вокзале, на перекрестках улиц, на папертях церквей все больше появлялось безруких, безногих, увечных, просящих и молящих о