Я ее плохо понимаю. Понимаете, она же очень умная женщина. Ее воспитали очень умные родители. По идее, не должно быть никаких особых причин для такого отупения, когда дело касается Боаза. Мама уверена, он не способен ошибиться, с ним не может случиться ничего неправильного.

Мама улыбается той улыбкой, к которой я привык. Вот только поверить в эту улыбку мне стоит немало сил.

— Я пойду в школу, поблагодарю Джуди. А вы, молодой человек, — мама тянется ко мне и ерошит пальцами мои волосы, — попросите у учителя прощения за столь ужасное опоздание.

Теперь я делаю пробежки почти каждый день. Когда бегу, мурлычу себе под нос: «Это марафон, а не спринт. Это марафон, а не спринт».

И я могу бежать дальше, дольше и с большей нагрузкой, когда я не зацикливаюсь на мысли о расстоянии между местом, где мои вечно ноющие ноги ударяют по бугристому тротуару, и тем местом, где я наконец могу перейти на шаг, размять руки над головой и отдышаться.

«Это марафон, а не спринт».

И вдруг сегодня меня осеняет, когда я даже не думаю об этом, — именно так я осознаю очень многое… Ведь именно этот девиз используется для оправдания того, почему мы так надолго увязли в этой войне, почему потеряно столько жизней, почему так много солдат возвратились домой без рук и ног, непохожие на себя прежних.

«Это марафон, а не спринт».

Вот и здесь то же самое. Не переживать из-за финишной черты. Не задавать вопросы о том, что делаешь. Просто успокоиться и двигаться вперед.

— Что нам нужно, — говорит Дов, — так это мальчишник. Я плачу.

Дов много не заплатит, это давно известно.

— Даже ты можешь с нами пойти, — говорит он мне.

А я не понимаю, на что он намекает — на мой возраст или на длину моих волос.

— И что ты предлагаешь? — спрашивает абба.

— Ужин в китайском ресторанчике.

Стало быть, речь о заведении под названием «Голодный лев». Это единственный китайский ресторан в городе, и Перл считает его позором для своего народа. Жуткое освещение. Липкий пол. Обшарпанные фотографии Великой Китайской стены в окнах. Если уж кто и отваживается воспользоваться этим заведением, так только те, кто берет еду навынос. А Дову там все нравится.

Мама очень рада, поскольку в кои-то веки в пятницу вечером она может уйти в свою общину «Дом Торы».

Сегодня вечеринка, а я пойти не смогу, потому что Перл не отпустили. Будь я проклят, если пойду один и буду там торчать, пока Цим уединяется с Мэдди Грин.

Я не пойду, даже если там будет Ребекка Уолш. Я слышал, что она порвала с Диланом. Но нет, вся эта история с Младшим Братом Вернувшегося Солдата не сделает так, чтобы Ребекка прониклась ко мне нужными чувствами.

И я ни за какие коврижки не стану пользоваться историей Боаза для того, чтобы охмурить девушку. Не такой я парень.

Будь я таким, я бы вел себя порешительнее с Софи Ольсен.

В общем, я сказал Дову, что пойду.

— Шикарно. — Дов довольно потирает руки.

Абба читает электронные письма на своем телефоне «Блэкберри».

— В какое время трогаемся? — спрашивает он.

Дов смотрит на часы:

— Желательно прямо сейчас.

— Беседер[13]. — Абба кивает и продолжает нажимать на кнопочки — пишет ответ на письмо. Не отрывая глаз от крошечного экранчика, он, тем не менее, адресует следующую фразу мне: — Ступай-ка и позови брата.

Я сижу и вытягиваю нитку из края футболки.

— Пожалуйста, да? — добавляет абба.

От аббы услышать «пожалуйста» практически невозможно, и вдобавок он произносит это слово так, что в нем уживаются тревога, страх и нежность.

И он вовсе не занят работой, просто делает вид. Сам не хочет звать Боаза. Не знает как.

Я медленно поднимаюсь по лестнице. Останавливаюсь перед дверью. Не успеваю постучать — Боаз открывает:

— За этим пришел?

Он протягивает мне лэптоп.

— Спасибо.

Я беру свой компьютер.

Боаз приоткрыл дверь достаточно широко, и я вижу, что его постель на полу аккуратно застелена. Одежда, гантели и бумаги — все это убрано. Идеальная чистота.

Брат словно бы открыл дверь комнаты в параллельной вселенной.

Боаз тянет ручку двери на себя, но я проскальзываю мимо него, решив, что в этом перевернутом мире могут работать другие правила.

— Мы идем в «Голодного льва».

Может быть, мама была права. Может быть, Боазу действительно нужно было время. Может быть, он возвращается. Может быть, та, другая вселенная, в которой живем мы, это она перевернутая, неправильная.

— Дов, абба и я, — говорю я. — Мы идем в «Голодного льва». Было бы классно, если бы ты тоже пошел.

— Ну, не знаю…

Боаз выпроваживает меня из своей комнаты, при этом ко мне не прикасаясь.

— Пожалуйста, просто пойдем с нами. — Уж как мне не хочется произносить это «пожалуйста», но оно слетает с моих губ и звучит почти так же ужасно, как у аббы.

Сам не замечаю, как снова оказываюсь в коридоре. Боаз оглядывается и одаривает свою комнату взглядом, каким кто-то мог бы посмотреть на гору листков бумаги, сваленных на неприбранном столе.

Он вздыхает:

— Ну ты давай иди.

— Ладно.

Я начинаю спускаться по лестнице к двум людям, которых мне жутко не хочется огорчать.

И вдруг Бо кашляет и говорит:

— Я к вам туда приду.

Мы едем на машине. Дов размышляет.

— И как? Он возьмет твою машину? — спрашивает он у аббы.

— Не знаю.

— Думаю, он просто хочет пройтись, — предполагаю я.

— Пройтись? Что это еще за мишугас?[14] Это же он почти час топать будет.

— Дов, — говорит абба. — Все нормально. Если он так хочет.

С этого момента Дов переходит на иврит. До конца поездки Дов и отец переговариваются, а я смотрю в окошко.

Мы не спеша заказываем еду. Обслуживание в «Голодном льве» и в самые лучшие дни крайне медленное, так что Боаз появляется очень даже вовремя — сразу после того, как нам приносят еду.

Он садится и сразу начинает накладывать еду на тарелку. Просит официанта принести китайское пиво. Когда он жил до армии дома, возраст еще не позволял ему пить спиртное, и та легкость, с которой брат заказывает алкоголь у всех на глазах, это чуть ли не