новаторства не могут быть произвольными, а, напротив, в значительной мере определяются теми унаследованными стереотипами, от которых писатели отталкиваются. Художественным «чудом» является качественная сущность литературной новации (определяющая ее индивидуальное и вечное значение), а не ее всегда исторически обусловленная типовая принадлежность.

Мы полагаем, что именно в таких условиях зарождались жанры литературы нового времени. Поэтому в переходный период средневековые жанры не столько отвергались писателями, сколько служили основой для возникновения новых жанров и творчески перерабатывались под давлением новых социальных потребностей, идей и вкусов. Возникающие жанры художественной литературы начинали формироваться в это время при помощи использования высоких достижений старых полулитературных жанров средневековья[280].

В западноевропейских литературах подобного рода процессы наблюдались со времен позднего средневековья и до позднего Возрождения. Блестящим результатом таких внутрижанровых преобразований явилась «Божественная комедия» Данте, новаторски видоизменившая древнейший жанр христианских загробных «видений» (не чуждый, как известно, и древнерусской литературе: «Хождение Богородицы по мукам», XII в.). Из поздних явлений того же порядка всем памятен «Дон Кихот» Сервантеса, где проблема гуманизма поставлена в форме пародии на старые рыцарские романы. Возможно, именно последнее обстоятельство было одной из причин недооценки современниками этого вечного произведения. Известно также, что глубочайшие трагедии Шекспира на исторические темы, его «хроники», во многом зависели от английской историографии XVI в., не утратившей еще связей со средневековой хронографией. Принципиальная новизна всех этих неповторимых литературных явлений едва ли может быть оценена во всей полноте без учета их тематической и жанровой преемственности по отношению к старым традициям, из которых они исходили и с которыми они боролись.

Если говорить о литературах славянских, то и они, подобно всем европейским литературам, опирались на более или менее однотипную традицию литературного средневековья, с тем, однако, отличием, что феодальная направленность этой традиции, в особенности — церковнофеодальная, здесь проявилась значительно сильнее и длительнее, чем направленность «бюргерская» (или «посадская»). Отсюда, в частности, в этих литературах оказывалась более устойчивой зависимость творчества писателя от авторитета жанровых традиций. В славянских литературах, и главным образом в восточно- и южнославянских, перестройка жанров была одной из основных особенностей литературного процесса переходного периода. Удельный вес этого явления был здесь более значительным, чем в литературах западноевропейских. Происходило это потому, что по ряду исторических причин славянские литературы в средние века не успели приобрести разветвленной социальной и жанровой дифференциации и труднее освобождались от своих старых внелитературных общественно-идеологических функций.

Особенно важное государственное, политическое, юридическое и литературное значение на протяжении всего средневековья имело историческое и историографическое творчество. Летописи и хроники, проникнутые провиденциальным мировоззрением и деловой целенаправленностью, стали превращаться в переходный период в историографию национально-патриотического, прагматического, а затем и просвещенческого характера.

Старинные идеи летописцев под пером новых историографов концентрировались, публицистически заострялись и получали конструктивную стройность. Историограф отказывался от продолжения погодной летописи или пополнения хронографических очерков на основе переработок предшествующих сводов с добавлением к ним текущих событий. Он всякий раз писал, как ему казалось, «историю» заново в виде целостной, компилятивно-тенденциозной, снабженной программным предисловием, поучительной и увлекательной «краткой» книги (хотя в действительности нередко эти книги оказывались весьма обширными). Такого рода переработкам подвергались взгляды и творческие принципы средневековых славянских летописцев и хронистов, например русского Нестора («Повесть временных лет», начало XII в.), чешских Козьмы Пражского (XII в.) и Далимила (XIV в.), польских Кадлубека (XIII в.) и Длугоша (XV в.), с которого и начинается переходный период славянской историографии.

В славянской историографии создавался целый комплекс устойчивых идей, свидетельствующий о том, что в это переходное время гуманистические представления авторов, не успев еще отделиться от средневековых традиций, оказались уже теснимыми первыми идеями Просвещения, окрашенными в каждом случае в национально-патриотические тона. Историографические идеи о «пользе истории» для развития современного общества, истории как «учительнице жизни» (для каждого человека, в частности, и для монархов в особенности), о происхождении славян из единого «корня», восходящего к библейским персонажам (например, рассказы о внуке Ноя князе Мосохе как основателе Москвы) или легендарным героям (о Русе, Лехе и Чехе — основателях трех братских народов), о древнейшей славе этих народов, об их победах над мировыми монархиями (Византией и Римом), о преемственности от этих монархий традиций власти и ее символических регалий, о просветителях славян, их древней книжности, «божественности» и великолепии их языка — все это свидетельствовало о том, что современная история считалась прямым и законным продолжением истории древней, как и, в свою очередь, легендарной предыстории. Поставив свой труд на службу «Роду и Обществу» (по сербскому историографу Й. Раичу), историографы утверждали (как ппсал анонимный русский историограф XVII в.), что благодаря «истории» мы «от прошедших дел настоящее познаваем, а будущее (история) разумом изобразует».

Весь этот комплекс историографических идей последовательно переносился из страны в страну по мере вступления каждой из них в переходный период своего развития, но в каждой стране он получал новое и своеобразное национально-патриотическое воплощение. Эти пути славянской историографии обозначаются вехами обширных сочинений польских авторов, излагавшихся сначала на латинском, а затем и на народном языках (хронографические книги Μ. Кромера, Μ. Стрыйковского, С. Сарницкого, Μ. Бельского, Μ. Меховского и др., XVI в.). Затем в это течение входит книга далматинца Мавро Орбини (1601 г.), изданная позже и в русском переводе («Книга историография початия имене, славы и разширения народа славянского...», 1722 г.), и получившие общеевропейское значение двенадцатитомные «Анналы» итальянского кардинала Цезаря Барония (1588—1607), которые были впоследствии сокращены польским писателем Петром Скаргой и в таком виде изданы также по-русски («Деяния церковная и гражданская», 1719). Впоследствии эти два труда в их русских изданиях оказали влияние на южнославянскую историографию, в особенности на Паисия Хилендарского. Однако еще до этого, и вслед за польской историографией, получает значительное развитие историография украинская с ее знаменитым «Синопсисом» (1674 г.), переиздававшимся в России до начала XIX в. (сочинения Л. Боболинского, «Самовидца», Г. Грабянки, С. Величко), вплоть до «Истории Русов или Малой России» (XVIII в.), автор которой, по словам А. С. Пушкина, обладал «кистью великого живописца». Пользуясь традициями киевского «Синопсиса», трудов Орбини, Барония и других, а также с необычайной силой преодолевая эти традиции, с конца XVII в. создается русская историография (анонимный историк царя Федора, Ф. Грибоедов, А. Лызлов, Т. Каменевич-Рвовский, Д. Ростовский, А. Манкиев), достигающая высокого взлета в больших трудах В. Татищева, великого ученого Μ. Ломоносова («Древняя российская история», 1766 г.), Μ. Щербатова и других, — до последнего «историографа» (официально носившего этот титул) Н. Карамзина («История государства Российского», 12 тт., 1816—1829 гг.).

Одновременно с этим процессом развития русской историографии в Болгарии создается «История славеноболгарская» (1762 г.) — труд первого