своим предком Адама»). А раз так, Софи, пришло время (всякому фрукту своё,

извини, Софи, время), и мы узнаем откуда, как скоро будет сказано, растут у тебя

ноги. Mouvais ton! Одно дело: «Вот мы и узнаем откуда ноги растут», – и совсем

другое: – «…узнаем откуда растут у тебя ноги».

Ещё раз: «Если в вашей семье родилась девочка: куклы, кукольные домики,

кукольные замки, кукольные дворцы, кукольные дверцы, спальни, будуары,

салоны, мадемуазели»… – дух, я вам скажу, не позволит таких длинных

перечислений, если ни к чему…

Кукол девочка называла, как уже все поняли, всякими мадленами,

помпадурами, мадемуазелями, кавалерами, принцами (благодаря своему

образованному Papa), и был король, с завитым париком-пирамидкой и

коротенькими ножками. Софи раскланивалась с ними, делала всякие, как она

думала, светские па и книксены, играла с ними в вальсы и пьесы и выясняла, как

это можно и интересно, наверное, любить сразу трёх апельсинов? Текстологи и

комментаторы ещё нанижут черепа и черепки и разберутся, откуда у нашей Софи,

pardon, растут ноги (вот! не прошло и часу) или руки, как кому больше нравится,

48

будут цитировать всяких именитых философов, филологов, психологов,

физиологов, нейробиологов, сайентологов, филематологов, богословов и Фрейда,

как это уже было где-то сказано… я же сообщаю, что notre cher papa… маму в

семье называли соответственно notre chère maman, а маленькая Софи была notre

petite nymphe…

Представьте себе: кабинет notre cher papa… На столе остатки уточки-

мандаринки (вот оно, пришло время обещанного Überraschung… Überraschung,

suprise, удивления, изумления, неожиданности и внезапности, но ещё два слова,

да что там два слова, сообщаю прямо сейчас, что notre cher papa… notre cher papa

был не только, в некоторой степени, знатоком эпохи короля с короткими ножками

(ах! чего он только не был знатоком? – свойство присущее всем представителям

этой трудной профессии), знатоком Монпансье и Вуатюра Венсана, но ещё и…

notre cher papa рассказывал студентам, указывая на складки живота и

разросшийся до неприличных размеров покойниковский желудок (профессор его

называл Panza, что значит брюхо, о чём скоро будет) про эту эпоху жадных до

денег буржуа, неистовых реформаторов и неистовых папистов, эпоху, когда вдруг

всем стало понятно, что если я мыслю, то я и существую («обязательно встаёт

вопрос, – подчёркивал он, – а если не мыслю… то уже и?.. – конечно, встаёт ответ,

– шутил шутник, – уже и!»), рассказывал про эпоху прециозных благородных

поэтов и, напротив, поэтов, потерявших всякое фантазийное ощущение мира,

всякое ощущение карнавальной стихии1 и всякие благородные нравы (надо

помнить, что ещё сколько-то, может, сто (тыщ) лет назад поэты должны были

скрывать своё благородство (какое там у поэтов благородство? – говорили в

свете), благородное происхождение и сочиняли стишки, под именем какого-

нибудь, извините, Шекспира, Марло Кристофера, Гераклита, Гомера, а если

хотите и Вергилия; notre cher papa был, в некоторой степени, знатоком, знатоком

и любителем, ах, любителем, потому что без этого было никак не отвлечься от

процарапанных на синих масляной краской выкрашенных стенах словечек, будто

жизнь прожить не поле перейти, от этой – уже некрасоты лежащей на столе… был

любителем этой эпохи короля с короткими ножками и его наставника Мишель-

Ришара, и, снова же, де Лаланда, и Мадлен де Скюдери (девицы Скюдери),

которая скрывалась за именем своего брата-поэта… да чего только папа не был

любителем, как уже сказано, а ещё наш Papa… Приготовились! да вы уже и сами

догадались, внимание! был, па-то-ло-го-а-на-то-мом, тем, да, да, как раз тем,

который снился ей во главе депутации своих, снова же, клиентов, с жизненными,

снова же, лозунгами у метро (папочка снился), и тем, который отпустил студента

Жабинского и студентку Софи на свободу, когда понял, что им не до

малоберцовой кости, у которой есть передняя, а есть и задняя поверхность и не до

пекинской уточки мандринки, черепушка которой, как все помнят, взывала к

отчаянным мыслям о вечном, хотя питается-то в жизни, это знают даже

школьники, уточка в жизни питается всего лишь углозубами, и, тем не менее,

остаётся верной до самой смерти своему единственному мандариновому селезню)

1 о которой нам всё так хорошо рассказал Михаил Михайлович Бахтин.

49

… выходим из длинных скобок: …у папы на столе (если не помните о чём мы,

вернитесь в начало абзаца) лежал череп китайской уточки бывшей мандаринкой,

маленькая черепушка, которая любила и была когда-то до конца дней верна

своему другу, и, при взгляде на которую, у Софиного папы глаза пучились,

пялились и оказывались, как сказал Антон Павлович Чехов, на мокром месте, я

бы сказал, мокрели. Почему? Может, Papa воображал Абеляра, Элоизу, Тристана,

Изольду и Гамлета с Офелией или Ромео с Джульетой наконец… словом, всех,

любовь которых подлым выстрелом в спину оборвала злодейка судьба… У papa

были проблемы? Не знаю. Но не его проблемы у нас главные.

Семья в сборе. Домашние чтения. Папа читает про подвязки, реверансы и

салоны…

«Карта сия лучшее место в «Клелии». Вот дорога, ведущая от Новой дружбы к

Нежности. Вот Нежность-на-Любовной склонности, Нежность-на-Уважении,

Нежность-на-Благодарности, как говорят Кумы на Ионическом море или Кумы на

Тирренском море1. А вот деревни Мужество, Великодушие, Исправность,

Угождение, где надо пожить. И наконец Учтивая Записка и, наконец, Любовное

Письмо!..»

– Нет, Ваше прекрасноходительство, графиня Кумская, – игралась в пьесы со

своими куклами маленькая Софи, – Вы не можете так просто подавать знаки

внимания безусому кавалеру Д.

– Но я же… – возражал кавалер.

– Не спорьте, – говорила Софи, – кавалер! Подите вот, поживите, сначала, в

деревнях…

Все мадемуазели, мадлены и скюдери поднимали крик… кто был за кавалера,

кто за мадемуазель Кумскую, а кто за Софи…

«Чудесно! Превосходно! – это уже папа продолжал читать, – восклицали в один

голос ученые мужи и безусые поэты, и все, от Малерба, до Анжелики2, – Господи!

бедная девочка Софи, – и все под водительством мадам Рамбуйе, – ещё раз Pardon,

– а Буало Никола-Депрео, – Господи, прости ещё раз меня грешного, – только

Буало, – великий стилист, если кто не знает (Софи тогда не знала… сейчас может

и знает), мирил всех:

Будь то в трагедии, в эклоге иль в балладе, – декламировал Буало, -

Но рифма не должна со смыслом жить в разладе.

Меж ними ссоры нет и не идет борьба:

Он – властелин ее, она – его раба, -

– И всё бы хорошо! если бы только поэты не водили так часто муз в публичный

дом, – добавлял сатирик и поэтический законодатель…

1 Я бы добавил: как говорят