прислушивался к разговорам. Куча стружек — синих, золотых, фиолетовых — египетской пирамидой устремлялась ввысь, не сверкая лишь потому, что ее прикрывала тень, отбрасываемая токарным цехом. Пахло железом.

В отделе кадров стояли запахи бумаги и клея, чернил, дешевых женских духов. Стучала пишущая машинка.

— Я Сорокин. Кузьмич сказал, что меня вызывают.

Девчонка за крайним столом, пробивающая дыроколом какие-то документы, кивком показала на дверь замначальника отдела. Ответила:

— Зайди. Ростков уже там.

Я постучал в дверь, затем открыл ее, не дожидаясь ответа.

Женя Ростков сидел у стола, читал свежий номер многотиражки. Замначальника ругался по телефону.

Ростков неприветливо протянул мне руку, потом опять уткнулся в газету. Я мял в руке кепку и стоял: второго стула в кабинете не было.

— Сорокин, что ли? — спросил замначальника, окончив телефонный разговор.

— Сорокин, — подтвердил я.

— Что же это ты, Сорокин, в самый ответственный период, когда страна наша, понимаешь, и наш город поднимаются из развалин, почему же ты, Сорокин, дезертируешь с трудового фронта? Комсомолец, наверное?

— Комсомолец, — кивнул Ростков.

— Билет забрать у тебя надо, — сказал замначальника.

— Вы мне его не давали, — огрызнулся я.

— Знаем, кто давал. Мы всё знаем. — Замначальника был постарше Росткова, черноволосый. На гимнастерке без погон — два ряда колодок. Первой шла Красная Звезда, а потом какие-то медали. — Сейчас в горком позвоню, и все дела.

— Звоните, — сказал я.

Между прочим, я все еще состоял на учете в школьной комсомольской организации. Паша Найдин специально приходил по этому поводу ко мне домой.

— Ну, как завод? — спросил он.

— Обыкновенно, — ответил я.

— Обыкновенно — это в школе, — возразил Паша. — А на заводе — настоящая жизнь. И главное — самостоятельность: ни от кого не зависишь.

— Хорошо поешь, — грубовато ответил я. — Бросай школу, и будем вкалывать вместе.

— Через год, — твердо сказал Паша. — Я матери слово дал закончить школу. А потом на завод: буду работать и заочно учиться.

— Дальновидный ты парень, — похвалил я. — Все у тебя расписано.

— Иначе нельзя, — уверенно ответил Паша.

— Слушай, Ростков, где ты его взял? — спросил замначальника. — Откуда ты его на завод привел?

— Сосед он мой, — сокрушенно пояснил Ростков. — Был парень как парень.

— Кто его родители?

— Мать… — Ростков покраснел, замялся. — Мать его… в местах заключения срок отбывает.

— Ну-у… — запел замначальника. — Тогда все ясно. Яблоко от яблони недалеко падает.

Ростков покачал головой, выпрямился:

— Не совсем так. Я еще не закончил… Отец — инвалид войны второй группы. Всю Отечественную был боевым командиром.

— Вот, — выпучив глаза, заключил замначальника. — Отца, значит, позорит.

— Чем же я позорю?! — выкрикнул я, чувствуя, что теряю самообладание.

— Дурачком прикидываешься, мальчиком! — Замначальника вскочил, стукнул кулаком по столу с такой силой, что стеклянная чернильница-«непроливашка» подпрыгнула и чернила пролились на газету в руке Росткова. — Комсомолец! Сын героя! Забирай свое заявление к чертовой матери! И проваливай работать в цех! Я уже пятую минуту на тебя теряю.

Он вынул из папки мое заявление об увольнении и бросил на стол. Сказал Росткову:

— А ты, бригадир, тоже хорош. Нацарапал: «Не возражаю». Можно подумать, что Советская власть бесплатное образование дала народу лишь для того, чтобы один из вас мог написать заявление об уходе, а другой написать «не возражаю»… А я возражаю. У меня план, мне люди нужны…

— Парень он молодой, — спокойным голосом произнес Ростков, таким спокойным, что замначальника вновь сел на стул, жалобно скрипнувший под ним. Сел и, сощурившись, внимательно смотрел на Росткова. Женя между тем продолжал: — Ему бы еще за школьной партой сидеть надо… Да время такое, и семейные обстоятельства. В бригаде он у нас еще учеником. На разряд даже не знаю, когда сможет. Не лежит у него к литейному делу душа — и все. А без души у нас делать нечего.

— К чему же у тебя душа лежит, Сорокин? — на этот раз без гнева спросил замначальника.

— Матросом хочу стать.

— Дальнего плавания, — угадал замначальника.

Мне нелегко было говорить. От обиды сжимало горло. Сказал твердо:

— Матросом буксира.

— Портового, — пояснил Ростков.

— Кто же тебя возьмет на буксир?

— Шакун.

Замначальника усмехнулся недоверчиво:

— Станет Валентин Сергеевич комплектовать матросские кадры на буксиры! У него больше других дел нет.

— Шакун — друг моего отца, — с вызовом ответил я. — Они много лет в одной бригаде работали.

Замначальника вопросительно взглянул на Росткова. Женя кивнул: отец рассказывал ему о бригаде грузчиков, которую возглавлял Шакун.

— С этого разговор начинать надо было, — тяжело сказал замначальника. Придвинул к себе мое заявление, написал: «В приказ». — Ладно, матрос. У каждого свое счастье. Может, когда-нибудь буксир этот, портовый, и приведет тебя в дальние моря.

21

Я сижу у берега моря на мшистом камне с ржавыми потеками от железной скобы, вмазанной в шершавый бок этого камня, кособоко уткнувшегося в песок. Гляжу без всякой цели, как плоско ползут одна за другой волны, нехотя двигают мелкую гальку, отползают, чуть шипя, снова накатываются.

Солнце греет мне затылок и спину, прыгает по зеленой воде. Чайки мечутся из стороны в сторону, разрезая солнечный воздух белыми крыльями, кричат горласто, вызывающе. Сиреневатая медуза повисла в прозрачной искрящейся воде, шевелит чем-то — не знаю, плавники ли это, щупальца или присоски, — и сама искрится, как хрусталь на свету.

Ветер дует совсем легкий, даже не дует, а ласкает. Молодая отдыхающая в купальнике стоит метрах в пятнадцати от меня. Подставила лицо солнцу, закрыла глаза, а ладошки соединила на затылке.

Вообще у нас три пляжа: общий, мужской, женский. Есть еще возле самой речки территория, отведенная для детишек из детских садов. Но пляжем она не считается, просто территория. Никаких заборов между пляжами нет: столб, а на нем фанерные указатели. Слева — женский пляж, справа — мужской. Считается, что женщины и мужчины на своих пляжах могут купаться без ничего. Однако местные жители, за редким исключением, голыми не купаются. Почему-то не принято. Голых мужчин, даже приезжих, я не видел. А вот женщины, особенно отдыхающие в санатории «Медсантруд», любят появляться на пляже, как культурно сказал однажды Станислав Любомирович Домбровский, в костюмах Евы.

У меня есть шестикратный полевой бинокль: отец привез с фронта. Мы с ребятами из нашего класса приходили сюда, на берег, и разглядывали медичек в армейский бинокль. Зрелище было впечатляющее, особенно когда они, как богини, выходили из воды.

Паша Найдин сказал, что смотреть на голых женщин стыдно. Однако на вопрос: «Почему?» — ответить не мог.

— Если нет дурных мыслей, значит, нет и стыда, — пояснили мы ему. — Тебе стыдно, потому что ты испорченный.

Паша молчал, не находя слов, уши и щеки его краснели.

Домбровский сказал без осуждения:

— В вашем любопытстве есть доля неприличия. Но