16

Я проснулся от крика. Где-то рядом треснула доска. Кто-то пробежал мимо окна: земля чавкнула у него под ногами.

Солнце проникало в комнату сквозь прикрытые ставнями окна. Узкие яркие полосы лежали на полу, высвечивали стену. Дверь в коридор, кажется, была открыта: с кровати не видно. Но запах свежей зелени и теплой земли вползли в комнату оттуда, с порога. И я понял, что дверь на улицу, конечно же, открыта. Вскочил и как был — в трусах, в майке и босиком — выбежал на крыльцо.

Отец в галифе, голый по пояс, в старых галошах на босу ногу стоял посредине двора с большим грязным камнем в руке. Грязь стекала по пальцам, канала на тропинку. Отец, собрав на лбу морщины, хмуро к чему-то прислушался.

Онисим, одетый, но без шапки, сидел у стола под грушей, ел хамсу — брал ее пальцами из мятого газетного кулька. Тут же на столе лежал нарезанный крупными кусками черный хлеб.

Отец сказал:

— Я их всех перебью.

Онисим облизал губы, возразил:

— Капкан надо. С капканом оно без шума и пыли. Щелк — и головой в нужник.

— У меня и камнями получается, — ответил уверенно отец. Аккуратно положил булыжник на тропинку, вытер руки о галифе и, не взглянув на меня, пошел к столу.

— Кот был Таньки Глухой, — улыбнулся Онисим.

— Мне без разницы. — Отец сел на табурет, разломил кусок хлеба.

— Цирлих-манирлих, у женщины этой глотка что граммофон. Разорется — до самой нижней улицы слышно.

— И ей голову оторву, — пообещал отец.

Онисим покладисто кивнул. Не удивился грозному обещанию. Чавкал громко, точно собака, сказал завистливо:

— Мне бы твои справки.

— Я за эти справки пять месяцев взвод водил в атаку, двадцать три месяца роту. Одиннадцать месяцев в госпиталях лежал, потому как ранен и контужен четыре раза.

— Да что тут говорить, — вздернулся Онисим. — Великомученик ты. Лицо-то у тебя худющее, хоть икону пиши.

— Ничего, отъемся.

Отец перевел взгляд на меня, смотрел без злобы, но и без внимания, как на стену. Я подумал, что он пообещает мне оторвать голову, но он не пообещал. Сказал равнодушно:

— Козу купить надо.

Я был совершенно потрясен этими словами, однако, помня о своем вчерашнем возвращении, безропотно кивнул.

— Молоко пить буду, — пояснил отец.

Я опять кивнул. Над соседней горой низко висел туман. Судя по солнцу, по тени, времени было около девяти утра. Из дворов тянуло дымком: кто-то жарил картошку.

Опираясь на палку, вышел Домбровский. Он был в старой куртке с облезшим плюшевым воротником. Я громко сказал:

— Здравствуйте, Станислав Любомирович.

— Доброе утро, Антон. Что это у вас сегодня так шумно?

— Отец из больницы приехал. Котов бьет.

— Нынешней весной развелось чрезвычайно много животных, — сказал Домбровский. — Спать не дают.

Отец встал с табурета, поклонился Домбровскому.

— Совершенно верно говорите, Станислав Любомирович. Два дня срока — всех ликвидирую. Одного Маркиза на развод оставлю.

— Как ваше здоровье, Федор Иванович? — спросил Домбровский, подходя к забору. — Лучше?

— Так точно. Припадков уже сорок один день не было, — с радостной улыбкой отрапортовал отец.

— Условия в больнице хорошие? — негромко кашлянул в кулак Станислав Любомирович. Мне показалось, что ему нездоровится.

— Так точно. Три этажа, тридцать девять палат. Окна выходят на юго-запад. Высота палат четыре метра двадцать сантиметров. Питание четырехразовое. Расклад меню…

— Меню для вас, — перебил отца ошеломленный цифрами Домбровский, — самое лучшее — свежий воздух, солнце, море.

— И козье молоко. Шестьсот граммов утром, четыреста вечером…

— Это точно, — вздохнул Онисим. — Шестьсот граммов утром, четыреста вечером… Премного извиняюсь, пан учитель, вы, случаем, вино не давите?

— Недосуг, — сухо ответил Домбровский.

— Жаль. Соседка Танька давит. Но и дерет за него, словно не вино это, а Христовы слезы.

— Ладно, — сказал отец. — Обстановка следующая. Сейчас одеваемся. Следуем на базар, там принимаем пищу. Покупаем козу. Ориентиры: длина козы не менее ста сорока сантиметров, рога — от двадцати пяти до тридцати.

— Цвет? — спросил Онисим. — Какой цвет?

— Цвет не имеет значения, — заявил отец. И добавил: — Антон, захвати рулетку.

Нельзя сказать, что базар в нашем городе был захудалый, однако толкучка собиралась только по воскресеньям. Продавали разную чепуху, мало кому нужную. А в основном громко говорили, спорили, пытаясь выдать черное за белое, старое за новое, немодное за модное…

Перед базаром в рядочек выстроились фанерные ларьки. Каждую весну их красили яркой краской, преимущественно желтой и голубой. Вдоль тротуара росли мимозы. Они бросали хорошую тень. А в ларьках продавалось свежее пиво и другие прохладительные напитки, поэтому здесь всегда толпилось много мужчин. Вдоль забора, что виднелся между ларьками, тетки с огромными чувалами продавали кубанские семечки, меряя их ведрами и пол-литровыми банками.

Онисим задушевно сказал:

— Пиво у вас в городе — просто очень высокого качества. И что очень важно — не мутное.

— Мутным бывает не только пиво, — ответил отец, не замедляя шага.

— Справедливо отмечено, — кивнул Онисим и придержал меня за руку. — Но вот читал я, где читал — не помню, или кто мне рассказывал, что литр пива заменяет тарелку супа. А суп нам, подтверди, Антон, варить не из чего, потому как не имеем мы ни картошки, ни лука, ни масла. И морковки не имеем тоже. В наличии у нас банка соли и немного хамсы.

— Работать надо, — сказал отец. — Работать или побираться. Ты же, старец, хочешь святым духом жить и не молиться.

— Если хочешь знать, Федор, я этими руками могу корабль построить. — Онисим растопырил пальцы, резко вытянув вперед руки.

Шедшая навстречу нам баба в стеганке и кирзачах шарахнулась в сторону, выкрикнула злобно:

— Попробуй цапни!

На нее никто не обратил внимания. Отец сказал:

— Ты лучше самолет построй. И лети туда, где на деревьях булки растут и конфеты тоже.

— Конфетам я не едок, — покладисто объяснил Онисим. — А кружечка пивка нам бы не повредила.

— Мне алкоголь нельзя, — заявил отец и болезненно сморщился. Козырек его офицерской фуражки съехал набок. А китель заметно провисал в плечах: все-таки здорово похудел отец в больнице.

— Между прочим, — не унимался Онисим, — в этом голубом киоске, окромя пива, очень хорошая вода есть, по прозвищу «боржоми».

Отец резко остановился. Повернулся налево, щелкнув каблуками, точно на строевой подготовке. Сказал, понюхав воздух:

— «Боржоми» можно. «Боржоми» нужно купить целый ящик.

— Сначала козу, — уныло подсказал я.

— Так точно, — подтвердил свое прежнее решение отец.

Качнувшись будто маятник, старец Онисим прошмыгнул между двумя отчаянно спорившими адыгейцами и торопливо засеменил к киоску, видимо опасаясь, что отец вновь передумает и заспешит на рынок за козой.

Но духота сгущалась, влажная, жаркая. Мысль о стакане холодного «боржоми», конечно,