Он перелез через ограду и, крадучись, как мальчишка, пошел по темной аллее. В голове шумело от выпитого вина, и все вспоминались блестящие глаза Саши.

Дунул ветер, и на голову Угловскому, на плечи его посыпались, шурша, сухие листья. Он поймал один и положил в карман. «Здравствуй, осень, золотая ты моя осень», — сказал он шепотом.

И опять принялся думать о том, как это хорошо, что завтра он сможет снова увидеть Сашу, услышать ее голос. Но почему-то думалось об этом без прежней легкости и не с такой радостью, как прежде.

Тогда Угловский остановился и усилием памяти попытался вновь восстановить ее образ, но он ускользал, не давался. И вдруг Сергей Дмитриевич ясно, совершенно трезво понял, что никуда он завтра не пойдет.

Ошеломленный, он присел на первый попавшийся пень, от которого тонко пахло смолой. Значит, когда-то это была сосенка. Угловский гладил ладонью остатки шершавой коры и думал: как же так? Ведь он все это время ждал Сашу, тосковал, заболел бессонницей. Отчего же это чувство отчуждения, почему оно?

И ему вспомнился разговор с Сашей, ее рассказы о Пациюке, о купленной им «Волге», и глаза ее — усталые, занятые мыслями о чем-то своем, далеком от него — сегодняшнего Угловского. Но она же вот бросила все, прилетела к нему! Или просто в командировку? В сердце остро кольнуло, и, чтобы успокоиться, он стал смотреть, как сквозь черную щетину деревьев все настойчивее цедилось золотистое холодное сияние — это всходила луна.

Он смотрел и грустно думал о том, что Сашу, оказывается, совершенно не интересует то, почему он сюда приехал и сейчас живет в неуютной комнате, экономит на папиросах, чтобы купить лишнюю книгу или лист миллиметровки. И его бессонница Сашу не интересует: та бессонница, которую так быстро понял Державин и которой Угловский радовался и чуть стыдился все это время. А почему стыдился, чудак? Наверное, потому, что его бессонница была крепко соединена с образом Саши. Не той, которая сейчас спит в гостинице, а той, его, незримо присутствовавшей при его ночных бдениях за чертежами. Если бы все это было снова, как прежде…

Он поднялся и медленно пошел дальше. Сквозь деревья что-то коротко и ярко блеснуло, потом еще, но уже продолжительней, и вот он уже вышел к озеру. Оно лежало, холодно синея под луной, чистое, гладкое, безмятежное. И Угловский отвернулся от него с раздражением. Он не любил, не принимал всем своим существом такую безмятежность, и ему было больно глядеть на него, потому что оно как бы напоминало: вот так же может устояться все и у тебя, и тогда не надо будет мучиться, тосковать, вскакивать посреди ночи от бессонницы…

Угловский все шел и шел, пока под ногами его что-то внезапно не зашевелилось и не заскулило — тоненько и жалобно. Он живо нагнулся, пошарил рукой и поднял, прислонил к лицу щенка. Видимо, кто-то принес его топить, но сделал это неудачно, и щенок выплыл, весь мокрый, дрожащий, жалкий.

Угловский положил его за пазуху и, когда ощутил живой мохнатый комочек где-то возле левого соска, понял, что ему сейчас не хватает именно этого живого тепла. И вдруг, сразу ощутив всем своим существом беспокойство этой ночи, манящий запах лесной травы, сказал весело, заглядывая за пазуху:

— Ничего, старик, мы еще поживем… как думаешь, старик?

И щенок тотчас же благодарно лизнул его в губы робким своим и быстрым язычком.

ОБМАНУЛА

1

Наталья Ивановна Вихрова аккуратно переписывала в книгу приказов и распоряжений телефонограммы, полученные за день:

«Из Лисок. № 90. В 12-00 в Галиевку прибудет пароход «Комсомолец» с караваном барж. В адрес райпотребсоюза с баржей № 310 отгружен лес — 102 тонны, а с № 314 — уголь — 28 тонн и лес — 18 тонн. После отгрузки загрузите баржи зерном. Предупредите клиентов. Кокорин». «Из Лисок. № 91. Начальнику пристани Галиевка. Сообщите о наличии пломб и шпагата. Ревизор Елин». «Требую выслать отчетность строго из расчета вагонных отправлений, невыполнение этого распоряжения повлечет взыскание. Терентьев».

Последняя фраза была жирно подчеркнута красным карандашом. Наталья Ивановна живо представила себе, как читал эту телефонограмму начальник пристани Константин Петрович и хмурил при этом белесые брови. «И зачем разбрасываются такими фразами? Наверное, считают, что мы совсем не понимаем дисциплины», — подумала она. И с гордостью поглядела на пухлый, лежавший на краю стола законченный ею сегодня квартальный отчет.

В раскрытое окно доносился сдержанный шум волн. Через равные промежутки времени земля вздрагивала от сильных тупых ударов. Это грузчики скатывали бревна с баржи. Их голоса были хорошо слышны в конторе.

— Раз-два, взяли!.. Еще раз…

— Эх, тяжелое бревно попалось, не идет… Константин Петрович, а ну, помогите…

— Как не идет? — услышала Наталья Ивановна голос начальника пристани. — У нас пойдет! Слушай, ребята, мою команду: а ну, Плотников, — взяли! Иванов — взяли!.. Навались…

Застонали от страшной тяжести сходни, земля удивленно охнула, и ей ответили тонким дребезжаньем стекла.

— Пошло, чертяка… Не удержалось, — заговорили возбужденные голоса.

— Так и должно быть! — отозвался басом Константин Петрович. — Потому что индивидуальный подход, ребята!.. Эх и жарища!..

Наталья Ивановна знала: сейчас Константин Петрович медленно вытирает пот с высокого лба, и смуглое лицо его освещено улыбкой.

«Видно, собираются пораньше разгрузить. Суббота сегодня», — решила она.

Неожиданно дымящаяся солнечная полоса, протянувшаяся через стол, померкла. Наталья Ивановна подняла глаза. Уборщица Анфиса, дородная сорокалетняя женщина, перегнувшись своим полным станом через ветхий подоконник, высматривала что-то за окном. И даже волосы ее, уложенные на затылке в тугой узел, казалось, приподнялись от любопытства. Наталья Ивановна кашлянула и еще ниже склонилась над столом. Тотчас же заскрипела скамейка, и солнечный луч вновь перечеркнул комнату.

— Будто чуяло мое сердце — тут он околачивается, — сказала Анфиса негромко. И по голосу ее чувствовалось, что она с нетерпением ждет ответа Натальи Ивановны. — Вон, уставил свои глаза на окно и выглядает.

У Натальи Ивановны гулко застучало сердце.

— Что ты выдумываешь, Анфиса? — ответила она тихо. — Ну кто там?

— Да уж не молоденькая я, матушка, вижу, кто и на какой предмет выглядывает, — ворчливо пояснила Анфиса и перевела разговор на другое: — Что же мне, Наталья Ивановна, прибирать контору или подождать? Шестой час уже…

Наталья Ивановна стала молча собираться домой. Укладывала в ящик кассовые книги, счета, ручки, а с лица ее не сходило задумчивое выражение. Все последние дни она жила в постоянном напряжении. Это происходило оттого, что воля человека,