Державин ни о чем не расспрашивал. Только раз, зажигая очередную папиросу, покосившись карими выпуклыми глазами, буркнул невнятно:

— И как ее зовут?

— Саша…

— Завидую.

Угловский засмеялся счастливо и немного сконфуженно. Он чувствовал себя как будто даже виноватым в том, что вот к нему прилетает такая прекрасная женщина.

Самолет выруливал на серую бетонированную дорожку, когда они подбежали к аэродрому. Служители привычно подставили к борту самолета легкую белую лестницу, и пассажиры, закрываясь от солнца ладонями, стали сходить на землю.

Угловский нетерпеливо провожал их взглядом. Вышел мужчина, затем девушка, паренек с большим чемоданом, опять солидный мужчина. Угловскому стало страшно: а вдруг она в последний момент раздумала? Но нет, вот и она. Сошла на землю, придержала ладонями развевающуюся синюю юбку и огляделась.

— Саша, я здесь, — закричал Угловский и замахал рукой.

— Ну, я пошел, — сказал Державин торопливо.

Угловский хотел его задержать, но тот только как-то сердито и смешно зашипел на него и моментально исчез.

В номере, где Саша остановилась, было чисто, просторно, бело от шелковых матовых штор. Саша переоделась в халат и села рядом с Угловским.

— Ну, как мы живем, Сереженька? Рассказывай, — деловито потребовала она.

Саша была высокая, белокурая, и над бровью у нее темнела маленькая круглая родинка. Угловский радостно смотрел на Сашу и вспоминал, как он первый раз поцеловал эту родинку. Они тогда вместе вышли с позднего, как всегда, шумного и чуточку бестолкового собрания строителей. Он вызвался проводить ее.

И вот они пошли на край города, где жила Саша. Путь лежал дальний, а ночь стояла весенняя, ветреная, взбудораживающая. У калитки он решился и поцеловал ее. Саша, молча приняв ласку, прижалась к его плечу и тихо спросила:

— Ты, наверное, замерз, хочешь ко мне? Пойдем…

И потом, когда они лежали в постели, а в окно по-весеннему ясно заглядывал месяц, она сказала жалобно:

— Почему ты не встретился мне раньше. Я так хотела бы, чтобы ты был первым…

Тогда он никак не мог предполагать, чем станет для него эта женщина. Но ведь этого и вообще никто никогда не знает! Угловскому же Саша была просто необходима, потому что обладала свойством направлять буйный взлет его фантазии по холодному, строгому руслу практицизма. Сколько чертежей помогла она привести в божеский вид, сколько она сделала для того, чтобы его замыслы не витали в воздухе, а были привязаны к будничным запросам их стройки. Может быть, потому он так остро и ощущал ее отсутствие здесь, в Москве.

— Ну, так рассказывай же… Я жду, — нетерпеливо напомнила Саша.

И Угловский стал рассказывать. Он говорил и радостно смотрел на нее, и ему казалось, что рассказывает он живо, весело и интересно. Особенно об общежитии.

— Ага, значит, не пускают к вам женщин? — переспрашивала Саша. — Правильно, не разлагайтесь. А с питанием как?

— Ничего. Жить можно. Конечно, стипендия — это не зарплата, очень не разойдешься, но ничего…

Саша посмотрела на него и сказала задумчиво и чуточку грустно:

— А ты похудел, Сереженька, — и, будто продолжая какую-то свою мысль, неожиданно добавила: — Знаешь, на твоем месте сейчас работает Пациюк. «Волгу» себе купил.

— Ну? — удивился Угловский. — Хотя, впрочем, что ж, он жил такой мечтой.

Этот Пациюк был инженером технического отдела — маленький, лысый, вертлявый. Еще в бытность Угловского на строительстве он часто заходил к нему и, вздыхая, говорил, что не желал бы для себя ничего лучшего, как иметь такое же положение.

— Простор для технического мышления — раз, — загибал он толстенькие, маленькие пальцы, — ну, и оклад… Совершенно отпадают всякие материальные заботы при таком окладе.

Вспомнив этого инженера и радуясь, что ни он, ни Саша не походили на него, Угловский тихонько засмеялся и погладил локоть Саши, который выглядывал из широкого рукава халата. А она вдруг сказала, как будто совершенно невпопад:

— Растолстел он, ужас как. И, ты знаешь, пытается за мной ухаживать, дурак!

Угловский почувствовал, что лицо его стало наливаться багровой краской, ему стало душно, и он покрутил головой, высвобождаясь из тесного воротника. А рука его непроизвольно сжала теплый локоть Саши.

— Ты делаешь мне больно, — сказала она тихо. И они одновременно столкнулись взглядами — настороженными, острыми, зовущими. И тут же потянулись друг к другу.

А потом они сидели в ресторане, где окна блестели во всю ширину стен, уходя ввысь, а пластмассовые низенькие столики и кресла жались к паркету. За стеклянной перегородкой в холле журчал фонтан и в серебристо-плещущем, освещенном снизу бассейне неторопливо плавали золотые рыбки с багровыми, словно горящими хвостами. Надрывалась радиола. Несколько пар нехотя извивались меж столиков в модном танце. Девушки все были в коротких, выше колен, юбках, и многие с папиросами в зубах.

У Саши был усталый вид, ее прическа утратила свою стройность, и она то и дело поправляла ее правой рукой.

— Когда начальник строительства узнал, что я уезжаю в Москву и, возможно, увижу тебя, — говорила она неторопливо, — он просил спросить, не решил ли ты возвратиться. Место для тебя всегда найдется. Может, стоит подумать?..

— Но, Саша, ты же понимаешь, что я не могу, — ответил ей Угловский, — мне необходимо быть здесь. Самому поучиться, да и свои мысли привести в порядок. Верно, не устроены мы пока, но ведь все это будет… Ты знаешь, у меня родилась неплохая идея насчет бетонирования опалубки!

— Это ты мне расскажешь после. У меня командировка на целую неделю, — торопливо сказала Саша и протянула ему налитый бокал. — Ну, выпьем, мой дорогой седовласый студент.

Потом она вышла провожать его. Улица была уже темна, и машины, мигая красными стопсигналами, с шипением проносились по асфальту. Горько и грустно пахло осенью, и в душе Угловского тоже царствовала золотая осень. Они долго целовались, потом говорили, потом остановили такси, и Саша, легонько подтолкнув его к дверце, сказала усталым и нежным голосом:

— До завтра, милый… до завтра.

3

Домой Угловскому ехать не захотелось. Он попросил шофера довезти его до Останкина и вышел возле парка. Ночь стояла теплая и темная, за оградой неясно виднелись зубчатыми вершинами полуобнаженные деревья. «Осень», — подумал Угловский.

В этом году она была как на диво. С рассвета ослепительно синело небо, и только к полдню на него морщинками ложились просвечивающиеся перистые облака. И весь день светило нежаркое ласковое солнце. В парках же деревья стояли то желтые, то красные, то бронзовые. Под ногами, вот как и сейчас, шуршала опавшая листва. А