Шрифт:
Закладка:
— Егор… Катя, — словно читая мои мысли, Ксюша шепчет мне в губы и я, наплевав на все на свете, подхватываю ее под бедра, вынуждая обхватить меня ногами, и несу в сторону кухни, не переставая целовать свою Александровну.
— Егор… Волков, мы должны, нужно остановиться.
Сажаю ее на край столешницы, смотрю в глаза и улыбаюсь. Взгляд рассеянный, затуманенный что ли, губы припухшие, щеки румянцем налившиеся. Красивая, она такая красивая, что крышу сносит просто.
Я понимаю, что с каждой секундой, с каждой минутой, проведенной рядом с ней, я все сильнее тону в этой ненормальной, необъяснимой просто зависимости. И мне нравится, мне черт возьми это безумно нравится.
— Хватит, Ксюш, хватит сопротивляться, к тому же ты сама этого не хочешь.
Не позволяю ей ответить, подумать даже, просто целую, потому что это самое верное, самое правильное решение. Я хочу, чертовски хочу, чтобы она себя отпустила, чтобы поддалась нашей общей слабости. И ликую, ведь она и правда не может мне противостоять. Сильнее прижимаю ее к себе, руками скольжу под тонкую футболку и дурею просто от того, какая мягкая, какая нежная у нее кожа. Поднимаюсь выше, сжимаю грудь и едва ли сам не стону от восторга в тот момент, когда со стоном Ксюша откидывает голову назад, разрывая поцелуй и открывая мне доступ к шее, к манящей пульсирующей жилке, по которой хочется провести языком, прикусить зубами тонкую кожу, оставив на ней следы, заклеймив, пометив, обозначив своей.
И я, не сумев отказать себе в удовольствии, делаю это под испуганный писк своей девочки, покрываю поцелуями ее шею, всасываю нежную, покрывшуюся крупными мурашками кожу, чувствуя, как дрожит моя Александровна. Вкусная, нереальная просто, такая сладкая, что нет у меня сил от нее оторваться и прекратить это безумие. Хочу ее, хочу до такой степени, что рука сама спускается вниз и ныряет под резинку спортивных штанов.
— Егор, не надо, слышишь, это…
— Ты же хочешь, ты точно также меня хочешь, — прерываю ее, не хочу слышать очередное «это неправильно», потому что все правильно, именно так правильно. — Раздвинь ножки, детка, ну же…
— Не надо, я не могу так, Егор, — произносит сипло, а в глазах коктейль из страха и желания подчиниться.
— Надо, малышка, — просовываю руку меж сжатых бедер и касаюсь влажной ткани трусиков. Мокрая, она черт возьми, мокрая и готовая, для меня. Хочет меня и сопротивляется, очевидное отрицает, ну что за женщина.
Она смотрит на меня испуганно, все еще сжимая бедра, но уже не так плотно, размыкает пухлые губы и вздрагивает испуганно, когда я надавливаю чуть сильнее прежнего, очерчивая контур ее нежных губ.
Нет… не надо… — упираясь ладонями в мои плечи и едва ворочая языком, она делает еще одну попытку отпрянуть, но я не позволяю, крепко удерживая ее за талию свободной рукой.
— Ну чего ты, чего ты боишься, Ксюша, тебе же нравится, когда я делаю так…
Мягко скольжу подушечками пальцев меж раздвинутых ног, поглаживая, очерчивая круги, а потом и вовсе отодвигаю тонкую ткань совсем простых наощупь трусиков, дурея от одной лишь мысли о том, как стяну с нее эти ненужные штаны, и…
Блядь, нельзя, нельзя об этом думать, иначе сорвусь нахрен.
Жадно, с какой-то совершенно маниакальной необходимостью наблюдаю за ее реакцией.
— Боооожее, Егор…
Длинные пальцы сжимаются на моих плечах, ногти впиваются в кожу до боли, а мне все равно, потому что реакция моей девочки просто крышесносная, чистый, ни с чем не сравнимый кайф. Александровна замирает на секунду, даже дышать перестает, а затем, с выражением чистейшего удовольствия на лице, начинает постанывать, кусая припухшие губы и явно потерям над собой всякий контроль, чем окончательно меня добивает, размазывает просто.
— Вот так, моя хорошая, вот так, детка.
— Боже, боже, боже, — стонет, отчаянно мотая головой и остервенело, кусая манящие губы, вздрагивает и содрогается всем телом, а я едва успеваю накрыть ее губы, ловя рвущийся наружу, протяжной стон.
А после она обессиленно обмякает в моих руках и утыкается носом в грудь, тяжело дыша, и я окончательно убеждаюсь, насколько с ней все иначе и как сильно я в ней погряз.
Ксюша
«Что я наделала» — первая мысль, посетившая мою бестолковую голову.
Господи, стыд-то какой, как теперь… как быть-то?
Я же просто…я практически отдалась ему на этом столе, в своей квартире, в то время, когда за стеной находилась моя четырехлетняя дочь.
И теперь я даже не знаю, что хуже: то, что позволила ему или то, что мне понравилось.
Егор тяжело дышит, прижимая меня к себе, а мне стыдно, так стыдно, что даже голову поднять не в силах. Как в глаза-то ему смотреть? Как себе смотреть в глаза?
— Ксюш, давай только без истерик, да? — словно читая мысли, опережает меня Волков.
И не выпускает, из своих стальных объятий не выпускает, продолжает удерживать одной рукой, так сильно, что нет у меня никаких шансов вырваться, а вторая… вторая все также находится там, где ее вообще не должно быть. Боже, это какой-то дурацкий сон, в котором я так просто позволяю себя трогать, гладить и не могу, просто не могу сопротивляться.
— Егор, — ладонями упираюсь в грудь парня, всеми силами стараясь взять себя в руки, заставить шевелиться обмякшее после сногсшибательного, ошеломительного просто оргазма, тело.
— Только заикнись о неправильности, — цедит сквозь зубы, рука сжимается на талии, причиняя легкую боль, отрезвляя, прогоняя наплывший, затопивший сознание морок.
— Но это так, — хриплю, потому что голос внезапно садится, теряется, и во рту такая тотальная засуха, что говорить становится невозможно.
Отстраняюсь немного, Волков позволяет, видно осознав, что боль причиняет, но продолжает удерживать. Поднимаю голову, смотрю в горящие пламенем голубые глаза. И взгляд этот — полный нескрываемого, хищного желания — пугает, и в тоже время вызывает какое-то странное ощущение эйфории, легкости. Тело, отказываясь подчиняться сигналам разума, реагирует крупной, сладкой дрожью и легкими спазмами внизу живота. Сама того не понимая, не контролируя совершенно ситуацию, я сжимаю бедра и с ужасом наблюдаю, как на лице Волкова появляется хищная, обещающая улыбка.
— Хочешь еще раз? — наклонившись ко мне и цепляя мочку уха, шепчет тихо, а я глаза прикрываю и дышать начинаю тяжело и часто. — Хочешь ведь, я чувствую, не сопротивляйся, Александровна, все равно ведь сдашься.
Последние слова на меня словно ушат с ледяной водой действуют. Марево, затмившее рассудок рассеивается в тот же миг, а вместо него накатывает тошнота и отвращение к себе. А еще злость, ярость даже.
Да как он смеет вообще?
Дергаюсь резко, толкаю Волков в грудь, уговаривая себя дышать. К горлу подкатывает огромный, мерзкий ком, а в носу противно щиплет. Только не расплакаться, только не позволить себе слабость. Пусть катится к черту, самоуверенный, мажористый гад.
