LIX

Голоса удалились от меня, и там, в дальних комнатах, чуть слышно раздавались громкий говор и смех.

Я начал задыхаться в моем не совсем просторном помещении. В особенности надоел мне какой-то меховой салоп. Волоса его постоянно лезли ко мне в рот, и я ощущал запах и даже вкус кислой мездры.

Наконец я решился покинуть мое убежище, тихонько толкнул дверцу гардероба; она отворилась, и я вышел.

Хотя в комнатке было темно, но в шкафу было еще темнее, и я находил, что здесь можно даже было читать, разумеется крупную, печать.

Притом свет, который проходил сквозь тяжелую портьеру, был весьма ровный. Но главное, я был в безопасности. Страх мой совершенно прошел, а на место его явился вопрос:

– Долго ли я здесь просижу?

Я придумывал разные планы освобождения из моего заключения, даже до переодевания в платье Сары включительно.

А между тем время тянулось, и прошло уже часа два по крайней мере.

Порой находил на меня припадок досады и злобы. Я хотел прямо выйти к ним и дать открытое сражение.

«Что же, – думал я, – сила у меня есть. Схвачу канделябр (а он должен быть очень тяжел) и буду драться, как древние рыцари. Сначала хвачу медведя, Ивана Иваныча, а там и других. Ну а если они одолеют и поколотят? Надают пощечин?.. Бррр! Это скверно!» – И я вздрагивал нервной дрожью.

Но этот воинственный порыв проходил, и наступало томление любви.

«Нет, – думал я. – Она чиста, она невинна. Ее просто увлекли, и она пала… Но она любит этого медведя бескорыстно».

И мне припоминался ее прекрасный, звучный голос, дрожащий, страстный, и ее детские слезы, и даже крик, похожий на крик Ришки, был для меня обаятелен.

«Да кто же он?! Этот таинственный медведь? И как они смели засадить меня в полицию? Как они смели дворянина…» – Кровь хлынула мне в голову, и я смело распахнул занавес, отделявший меня от следующей комнаты.

LX

В следующей комнате был полусвет, но после моей тьмы он мне показался довольно ярким светом.

У потолка горел матовый белый фонарь, разрисованный яркими цветами мака.

В алькове стояла широкая, роскошная кровать. Все стены были обиты светло-сиреневой материей, и такая же мягкая мебель была разбросана по этой большой, уютной комнате.

В ту самую минуту, когда я распахнул занавес, в соседней комнате раздались голоса. Они приближались, и я снова скрылся в моем темном одиночном заключении.

Я различил голос Сары и медведя.

Они шли, останавливались, шептались, и затем резко звучал ненавистный мне смех и громкий мужской голос.

– Они надуют всех, – говорил голос, – и англичан, и французов, и немцев! Они очень ловкий народ… твои компатриоты…

– Ах! Это только говорят… Поверьте, на нас все клевещут… Все, и англичане, и французы, и немцы. Только то, что мы успели достать трудом, только то…

– А почему Р… отказал отцу в займе?

– Ах, поверьте, это случилось так… Это какое-нибудь недоразумение. Ведь у нас так много врагов. Мендельсон напишет, завтра ж напишет, и все разъяснится. Поверьте, что все разъяснится и устроится…

– Ну да об этом после. Я устал, я спать хочу!

И он зевнул.

– Запри двери! Они будут там играть до двух часов, а в два часа мы уедем.

Я услыхал звон замка, затем шорох, громкий поцелуй, и снова зазвучал голос Сары. Она говорила полушепотом, с легкою дрожью, и слезы опять звучали в ее голосе.

Я слушал невольно, с замиранием сердца, но многое не долетало до моих ушей. Притом многого я не понимал, потому что плохо знал немецкий язык.

Не могу сказать, что в точности передаю теперь ее слова. Их смысл стал для меня ясен потом, много позже. Но многое врезалось в моей памяти.

Она страстно молила о каком-то дозволении, прерывая свою мольбу поцелуями.

– Да разве я всесилен?! Ты с ума сошла! – вскричали он громко.

– Вам помогут и Б., и граф С. – И снова шепот, и снова отрывочные, отдельные слова. – Только мы одни несчастные. – И вдруг громко, резко, крикливо заговорила она и зарыдала. – Боже! Боже! Скитаться, вечно скитаться! Ни родной земли, ни родного угла!

– Да перестань же, перестань! – заговорил медведь. – Я сделаю все, что могу. Слышишь? Понимаешь? Все, что могу. Ты знаешь: я не люблю слез! Я сейчас…

Но поцелуи заглушили его голос.

LXI

Я чувствовал, что меня бьет лихорадка, что я весь дрожу.

Из всех сил я уперся в угол арки и не мог двинуться с места. Я чувствовал, что если покину этот спасительный угол, то не устою на ногах.

Я понимал, что это была дрожь страсти, кипучей и бешеной; но эта страсть порой стихала, когда волна ревности уносила ее.

В один из таких порывов я отделился от угла и подошел к узкой щели, которую оставляли неплотно запахнутые полы занавеси. Я взглянул только на одно мгновение сквозь эту щель, и весь порыв ревности и злобы мгновенно отхлынул. Я задрожал еще сильнее, но это была дрожь испуга, дрожь страшного леденящего ужаса.

Он сидел прямо против меня в черном сюртуке, с Георгиевским крестом в петлице. Она сидела у него на коленях. Он развязывал ленту ее пояса. И вдруг на одно летучее, неуловимое мгновение он взглянул на меня и тотчас же снова опустил глаза.

И я узнал его. Портрет его был наклеен в числе разных других князей, принцев и генералов на крышке сундука моей няньки…

В