Глаза мастера Мартина засверкали, как пылающие свечи. От ярости почти не в силах говорить, он, запинаясь, пробормотал:

— Что? и ты тоже?.. Ложь и обман?., меня обошел?.. мерзкое ремесло?., бочарное?.. С глаз долой, бесстыдник!.. Прочь отсюда!

И с этими словами мастер Мартин схватил бедного Фридриха за плечи и вытолкал его из мастерской. Вслед ему прозвучал злобный смех грубых подмастерьев и учеников. И только старый Валентин, сложив руки, задумчиво молвил:

— Я-то замечал, что у молодца на уме вещи более возвышенные, чем наши бочки.

Марта горько заплакала, а мальчики ее кричали и вопили по Фридрихе, который так ласково с ними играл и не раз приносил им хорошие лакомства.

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

Заключение

⠀⠀ ⠀⠀

Как мастер Мартин ни сердился на Рейнхольда и Фридриха, все же он должен был сознаться, что с ними из его мастерской исчезли всякая радость, всякое веселье. Новые подмастерья, что ни день, вызывали в нем только гнев и досаду. О каждой мелочи он должен был заботиться сам, и если самая простая работа делалась по его мысли, то и это стоило ему немалого труда. Подавленный дневными заботами, он часто вздыхал: «Ах, Рейнхольд! ах, Фридрих! если бы вы не обошли меня так бесстыдно, если бы только вы остались исправными бочарами!» Дело дошло до того, что он часто серьезно думал прекратить всякую работу.

В таком мрачном расположении духа сидел он однажды вечером у себя дома, как вдруг к нему, совершенно неожиданно, вошли господин Якобус Паум-гартнер и мастер Иоганн Гольцшуэр. Он понял, что о Фридрихе будет речь, и, действительно, господин Паумгартнер очень скоро заговорил о нем, а мастер Гольцшуэр стал всячески хвалить юношу и заметил, что при таком усердии, при таком даровании Фридрих, несомненно, не только в совершенстве овладеет чеканкой, но и в искусстве лить статуи станет великим мастером, прямо пойдет по стопам Петера Фишера. Тут господин Паумгартнер начал резко осуждать недостойный поступок мастера Мартина, жертвой которого оказался бедный подмастерье, и оба настаивали, чтобы он, когда Фридрих сделается искусным золотых дел мастером и литейщиком, отдал за него Розу, если только она чувствует склонность к Фридриху, всецело проникнутому любовью. Мастер Мартин дал им договорить до конца, потом снял свою шапочку и сказал с улыбкой:

— Вы, достойные господа мои, усердно заступаетесь за работника, который постыдно меня провел. Это, впрочем, я ему прощаю, но только не требуйте, чтобы я ради него менял свое твердое решение, — с Розой тут ничего не выйдет.

В эту минуту вошла Роза, смертельно бледная, с заплаканными глазами, и молча доставила на стол стаканы и вино.

— Ну что ж, — начал господин Гольцшуэр, — ну что ж, так я должен уступить желанию Фридриха: он хочет навсегда покинуть свой родной город. Он сделал у меня славную вещицу и собирается, если вы, дорогой мастер, позволите, подарить ее на память вашей Розе, — взгляните-ка.

С этими словами мастер Гольцшуэр достал маленький серебряный бокал, чрезвычайно искусно сделанный, и подал его мастеру Мартину, который, будучи великим любителем драгоценной утвари, взял его и с удовольствием стал со всех сторон его разглядывать. В самом деле, вряд ли можно было увидеть серебряную вещь более прекрасную, чем этот маленький бокал. Изящные гирлянды виноградных листьев и роз переплетались по краям, а из роз, из распускающихся почек выглядывали очаровательные ангелы, грациозно ласкающие друг друга. Когда в бокал наливали прозрачное вино, то казалось, будто ангелы, мило играя, то поднимаются, то опускаются на дно.

— Бокал, — молвил мастер Мартин, — и вправду сделан очень тонко, и я рад оставить его себе, если Фридрих примет от меня чистым золотом двойную его цену.

Произнося эти слова, мастер Мартин наполнил бокал и поднес его к губам. В ту же минуту отворилась дверь, вошел Фридрих, лицо которого, смертельно бледное, выражало убийственную боль вечной разлуки с тем, что всего дороже на земле. Роза, как только его увидела, громким, раздирающим душу голосам воскликнула: «О милый мой Фридрих!» — и почти без чувств упала ему на грудь. Мастер Мартин поставил бокал на стол и, увидев Розу в объятиях Фридриха, широко открыл глаза, как будто перед ним — привидения. Потом он молча снова взял бокал и стал в него смотреть. Затем вскочил на стул и громко воскликнул:

— Роза… Роза, любишь ли ты Фридриха?

— Ах, — прошептала Роза, — ах, я ведь не в силах дольше скрывать это: я люблю его, как жизнь свою, сердце разрывалось у меня, когда вы прогнали его!

— Так обними же свою невесту, Фридрих… да, да, свою невесту! — воскликнул мастер Мартин.

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

Изумленные Паумгартнер и Гольцшуэр в полном замешательстве смотрели друг на друга, но мастер Мартин, с бокалом в руке, продолжал:

— О боже всемогущий, да разве не случилось все так, как предсказала старушка? «Домик блестящий — это подношенье, пряной искрится он струей, в нем ангелочков светлых пенье… Кто домик тот драгоценный в твой дом принесет, того ты можешь обнять блаженно, отца не спросясь своего, — тот будет суженый твой!» О я глупец! Вот он, блестящий домик, ангелы, жених… Ну, ну, господа, теперь все пошло на лад, зять найден!

Тот, чью душу смущал когда-нибудь злой сон, внушавший ему, будто он лежит в глубоком, черном мраке могилы, сон, от которого он вдруг пробудился в светлый весенний день, полный благоуханий, солнечного блеска, в объятиях той, что всех дороже ему на земле, женщины, чье милое, небесное лицо наклонилось к нему, — только тот, кто это пережил, может понять чувства Фридриха, может представить себе всю полноту его блаженства. Не в силах вымолвить слово, крепко сжимал он Розу в своих объятиях, как будто никогда не собираясь выпустить ее, пока она тихонько не высвободилась сама и не подвела его к своему отцу. Тогда Фридрих воскликнул:

— О дорогой мой хозяин, неужели же это правда?! Вы отдаете за меня Розу, и я могу вернуться к своему искусству?!

— Да, да, — молвил мастер Мартин, — верь мне! Разве я могу поступить иначе, когда благодаря тебе исполнилось предсказание старушки-бабушки? Можешь оставить свою образцовую бочку.

Фридрих, просветленный блаженством, улыбнулся и сказал:

— Нет, дорогой мастер, если это вам по душе, то я с радостью и бодростью примусь за мою славную бочку,