— Значит, кандидаты — это все переродившиеся, ставшие Владыками?

— Верно, — бодро кивнул мальчик, протягивая мне пирожное, — ты быстро учишься! Пока именно они являются сильнейшими в Аду. Поэтому и претендуют…

— О чем болтаете? — сунул между нами нос инкуб, нагло выхватывая у меня часть лакомства и запихивая себе в рот. — Что, Владыка, решил забрать своё? Я так и знал, что тут будет интересно. А ты, моя милая, что желаешь получить в Аду?

— Ну…

— Интим мне не предлагать. Могу не отказаться.

— Ой, мне ничего не надо. Лишь бы у тебя ничего не было.

— Эх, язва моего сердца, — театрально воскликнул Тестис, и я злонамеренно ткнула его в бок, чтобы тот отошел подольше и не трогал мой чай. Демон разразился недовольствами, на зов которых из дома выскочил Фуркас с очередным подносом, и, отведя взгляд в сторону, чтобы не видеть перед собой инкуба, я вдруг увидела счастливое лицо Пурсона. Он искренне и лучезарно улыбался, осматривая всех, кто говорливо столпился у лавки, и, устремив взгляд на меня, лишь рассмеялся, будто бы на моем лице осталось пирожное. Но его не было. Ведь остатки умело стащил Тестис и ныне довольно улыбался. Я тепло улыбнулась ему в ответ, и, наклонившись к елозившему рядом Годзилле, спустила того с поводка.

Глава 9

Шел пятый день моей райской жизни в Аду.

Очередная ночь вновь бессердечно лишила меня сна, поселив по соседству Тестиса. Не получив от меня желаемого, он старательно и упорно работал над крикливой и чувственной демоницей, чьи стоны никак не могли послужить колыбелью для всего дома. Это было испытание на прочность, и первым, на удивление быстро, сдался Пурсон, чьи недовольные и громкие шаги я слышала так же отчетливо, как стук кровати инкуба о деревянные стены. Признаюсь, тогда я замерла в предвкушении. Должно быть, он выбил дверь, выдворил суккуба на улицу, используя для этого огнемет, а после, пожелав Тестису сгнить в подворотне, отправился лицезреть свои прерванные императорские сны, погрузив поместье в тишину. Я полагала, что смогу сомкнуть глаза, и размеренный стук часов действовал на разум снотворно, но в мою комнату, жалобно скуля, вполз цербер, сумевший за несколько часов догнать по размерам лошадь. Оказалось, что его мучают боли в животе, и в четыре часа ночи мы с Фуркасом, рискуя жизнями, запихивали в пасти Годзиллы большие горькие таблетки, которые он благополучно изрыгнул в мою кровать. Что ж, теперь я хотя бы вспомнила причину, по которой никогда не хотела заводить ни кота, ни собаку. Моя постель была безнадежно испорчена в тот миг, когда церберу вздумалось на неё прилечь. Я с грустью смотрела, как ломались тонкие ножки, и с каким грохотом падала конструкция на скрипучий пол. Полагаю, теперь эта комната принадлежит Годзилле.

Таким образом, к шести утра мы все были на ногах, и только банши перелезла через забор, чтобы завопить будильником, как Фуркас напал на неё с лопатой, выпроваживая женщину чуть ли не к самому лесу. Мы все не очень любили будильники.

К сожалению, мой пятый день не смог быть продуктивным и энергичным. Я в буквальном смысле валилась с ног от усталости, засыпая то в малой гостиной, то в библиотеке, то в столовой прямо над тарелкой с салатом. Этот рок преследовал не только меня, и к вечеру я увидела спящего Тестиса в дорогом халате среди пыльных тряпок и упавших с верхних шкафов свитков. Сутки оказались ленивыми и изнуряющими. Я с усилием пролистывала пожелтевшие страницы старых книг, пытаясь сконцентрироваться на расплывающихся буквах, но в итоге заснула, проснувшись лишь тогда, когда большая голова Годзиллы снесла меня со стула на пол. Да, свой пятый день в Аду я попросту потеряла…

Проблема, что должна была оповестить о себе ещё ранним утром, вдруг встала передо мной лишь к закату, когда, искупавшись в огромном бочонке, наполненном теплой водой и погибшими мотыльками, я осознала, что мне негде спать. Имеющиеся в доступе комнаты для гостей были грязными и заваленными, а диванчики в гостиных оказались настолько маленькими, что сон на них был невозможен. Я вспомнила о лавке в столовой, но, едва приблизилась к ней, как меня перехватил Пурсон, что с полными от ужаса глазами схватил мою руку, утаскивая за собой. Так мы оказались в его комнате.

— Мы будем спать вместе, — радостно воскликнул он, игнорируя злобный взгляд инкуба в проёме, — я расскажу тебе наши сказки! Они так похожи на ваши, просто удивительно!

— Впустите меня… — послышался жалостливый голос Тестиса, но дворецкий без промедления схватил его за одежду, оттаскивая в сторону и закрывая дверь.

Мне хотелось отказаться. Не из-за скулящих под дверью инкуба и цербера, а из-за неловкости ситуации, которая была совершенно обычной для счастливой семьи. Мы же таковой не являлись. Моё отношение к Пурсону до сих пор было нерешенным и расплывчатым, и раз за разом я металась от полюса к полюсу, не в силах найти золотую середину. Он был искренен и мягок с дорогими ему людьми, он был холоден и властен с остальными, не желая подпускать ближе никого более. Я же ценила его теплоту, но вместе с тем засевшая в груди обида так и давила на легкие, вынуждая вспоминать свои первые злостные чувства. Мне не стоило узнавать о мальчике больше, ведь полученной информацией я лично накручивала нашу связь лишь крепче.

— Ты же…не против? — спросил он, касаясь моей ладони, и я с трудом помотала головой, пытаясь не смотреть в большие влажные глаза. — Ура! — тут же хлопнул он в ладони, вскакивая на огромную кровать и бодро скача по одеялам. Всё же, это маленький ребенок, которому иногда хотелось вести себя так, как положено возрасту.

— Хорошо, — улыбнулась я, присаживаясь на край и не решаясь откинуться на подушку, — ты обещал рассказать мне сказку, — дети любят чувствовать себя взрослыми, и, думаю, Пурсону приятно знать, что сейчас он расскажет мне то, чего я не знаю. Мне вдруг стало радостно от того, что именно со мной мальчик может не притворяться.

— Да! Это сказка про Кровавую Шапочку!

— Может…Про Красную? — Нет-нет, у нас в Аду — Кровавая! — с некой гордостью ответил Пурсон, усаживаясь на кровати и прижимая к себе подушку. Я же внутренне напряглась, судорожно вспоминая все события относительно доброй сказки.

— Суть этой сказки, что ученье — свет, а за свет