Берете камешек, кладете его на землю. Сверху на него кладете другой. Потом аккуратно пристраиваете третий, вот тут уже начинаются сложности, но если двигаться плавно, дышать ровно и не торопиться, то все получится.

Мне кажется, что с душой всё происходит примерно так же. Неважно, сколько там за пазухой камней, и какой они формы тоже неважно. Всегда можно найти точку равновесия, и тогда все камни сложатся, как паззл, в прекрасную башню, знай себе двигайся плавно, дыши ровно, а торопиться все равно некуда.

...я-то, может, и Гамлет, да ты не Офелия. Ты принцесса Эльза, рвешь по ночам на кладбище крапиву и вяжешь братьям рубашки. И тут прихожу я, в белом фраке, со своим неуместным «люблю, как сорок тысяч братьев», и ты вздыхаешь покорно и плетешься ночью на кладбище. На сорок тысяч братьев очень много крапивы понадобится, тут не до отдыха. А я слежу за тобой из-за угла и думаю с отчаяньем, что ты ведьма и придется тебя сжечь...

Она приходит сюда каждый день. Заказывает всегда разное — то полный обед, то чашку капуччино с круассаном. Наверное, живет где-то поблизости. Сегодня она пришла после моря, волосы мокрые, ласты и маска сохнут на веранде. Мне видны оба ее профиля: она сидит возле зеркальной стены. И вертит в руках ключи — так, наверное, выглядел бы Янус, спустившийся на землю в облике молодой женщины. Заказывает луковый суп, улыбается официанту и достает из сумочки книгу.

Прошу прощения, говорю я, прикасаясь к ее плечу. Прошу прощения, мадам, но не могли бы вы удовлетворить мое любопытство? Как называется ваша книга, мадам?

Она поднимает голову, щурит глаза и медленно поворачивается к своему отражению в зеркале. Отражение щурится в ответ и еле заметно подмигивает.

Похоже, они неплохо ладят.

Она говорит: «Александрийский квартет». Я читаю «Александрийский квартет», вот, поглядите. Такое плохое издание — рассыпается в руках.

Она говорит: но, может быть, так и нужно читать эту книгу — чтобы листы рассыпа́лись и перемешивались.

Она говорит: меня зовут Жюли.

Она говорит: я вас знаю. Вы любите креветки и запиваете их «Бенедиктином». У вас странный вкус.

Она говорит: да, эту колоду таро я привезла из Москвы. Она плохо переносит чужбину и не любит оставаться одна дома.

Я говорю: я читал «Александрийский квартет» в Праге, в тысяча девятьсот семьдесят четвертом году, вы тогда еще не родились.

Я говорю: простите, не хотел вас обидеть. Конечно, в тысяча девятьсот семьдесят четвертом году вы были вполне взрослой, и даже несколько пожилой.

Я говорю: в моем возрасте можно позволить себе небольшие причуды.

Я говорю: Этьен. Это мое имя — Этьен.

Я говорю: из вашей сумочки выглядывают карты таро. Вы всегда берете их с собой на море?

Я говорю: у вас забавный французский, мадам. Мне нравится вас слушать.

Ты приносишь в мои сны сумятицу и неразбериху. Вот вчера, например, ты шла по краю обрыва, закрыв глаза, и несла на вытянутых руках что-то блестящее, не знаю, что именно, не разглядела, зеркало, что ли. Ко всем делам, ты в этот раз обернулась мужчиной, ну совсем спятила, честное слово, что за странные фантазии? Солнце светило нещадно, ужасно хотелось тоже закрыть глаза и проснуться или улизнуть тайком в какой-нибудь другой сон — с прохладным морем и большими раковинами на дне. Но глаза не закрывались, ну ни в какую, тревога нарастала, мне казалось, что ты вот-вот оступишься, я не выдержала и закричала. Крик почему-то отразился в зеркале яркой вспышкой, ты вздрогнула, открыла глаза, потеряла равновесие и упала вниз. Я проснулась, не дослушав собственный крик, с чувством невыразимого облегчения.

Скоро вечер, я пью кофе и поминутно проверяю почтовый ящик — пусто. Мигрень осторожно постукивает в висок, у меня вообще очень деликатная мигрень, ее легко спугнуть, такая ненавязчивая, не то что... Ох, ну да, я уже предчувствую завтрашний сон, в котором ты будешь беспечно нырять, всё глубже и глубже, пока очередная раковина не заманит тебя так глубоко, что мне останется только пожать плечами, собрать разбросанные на песке вещи и пойти вверх по тропинке, стараясь не оглядываться, щуриться на солнце и ступать легко, демонстрируя (кому?) наивысшую степень беспечности, пока чей-то крик не толкнет меня в спину. Я вздрогну, потеряю равновесие и полечу вниз, даже не пытаясь понять, что произошло. И последним усилием воли заставлю себя разжать пальцы и отбросить зеркало в надежде, что оно упадет раньше меня, это же мой сон, ну что мне стоит, — но нет, зеркало летит рядом со мной, и уже не избавиться, не избавиться...

Только на первый взгляд кажется, что диалог — это последовательный обмен репликами. На самом деле это два клубка, которые одновременно разматываются и переплетаются. Если, конечно, собеседники владеют искусством вплетания чужеродной нити в свой узор. Только лишь взглянув на партнера, мы уже знаем все будущие реплики: слова еще не сказаны, но записаны на невидимом листе симпатическими чернилами — стоит только согреть их теплым дыханием разговора, и они проступят, обретут силу и вес.

Первое касание — и уже отчетливо звучит музыка предстоящего танца. Мы ничего не знаем друг о друге, но начинаем ритмично двигаться в такт. Кто посмеет веселиться во время нежного ноктюрна? Или маршировать под звуки страстного танго?

Между двумя людьми возможна лишь одна музыка, она может звучать громче или тише, обрастать вариациями и виртуозными соло, более того, ее можно не слушать — отвернуться, отвлечься, заткнуть уши, да в конце концов просто уйти, но отменить ее невозможно. Мелодия начнется, продолжится и завершится, а нам остается прикрывать бесполезные глаза и послушно переплетаться ниточками наших душ.

«Сделайте одолжение старику, мадам, позвольте угостить вас чашечкой кофе».

Но все чаще и чаще сквозь нежный менуэт прорываются другие звуки — я вздрагиваю, сбиваюсь с шага и замираю в ужасе, прислушиваясь.