А в цепях — братья и сестры твои.

Их гонит на муки, на смерть чужой солдат.

Они идут, идут, как рабы, но не рабы!

Это идут бойцы твои, герои твои, Вьетнам, —

Люди гор, люди рек, полей, голубых долин.

Это идут те, волю которых ничем не сломить.

Это шагаешь ты, Вьетнам, — твой народ-исполин!

Люди, взгляните, как гордо смотрят они

На мир, на звезды, на плеск морской волны.

Нет, ошибаешься, враг! Их часы, их дни не сочтены!

Это идут люди особой судьбы, особой страны,

Это идет сам  В ь е т н а м!..

Женщины, что плели сети, встают. Они с укором и ненавистью смотрят на оккупантов.

КАРТИНА ПЕРВАЯ

Вечер. Небольшая комната в одноэтажном домике на окраине Сайгона. Два окна. На окнах бамбуковые шторы. Посередине комнаты стол, возле него две табуретки. У стены большая деревянная кровать. Рядом пирамида шляп конической формы, приготовленных для продажи на базаре. На столе, на банке из-под консервов стоит свеча. Ее свет ровно освещает всю комнату. На кровати, покрытой циновкой, сидит старик — Л ы у  К у о к  О а н ь. Он плетет шляпу из пальмовых листьев и тихо напевает[2].

Л ы у  К у о к  О а н ь.

Дети мои, я стал дряхлым стариком,

Я плохо вижу небо,

Я плохо вижу землю,

А звезды — совсем не вижу.

Дети мои, где вы и что с вами?

Мне горько вам признаться,

Но что поделаешь, если я

Перестал различать запах цветов.

Дети мои, я был молодым когда-то.

Любил я рис растить,

Любил ходить на охоту,

Любил я рыбешек ловить.

Дети мои, ко мне подкралась старость.

И я об одном сожалею —

Что мало дней мне осталось,

Что до светлых дней не дожить…

Входит  Д о  Т х и  Т х а н ь  с корзинами и коромыслом.

Д о  Т х и  Т х а н ь. Легко живется тебе, Оань. Я из дому — он за песню!

Л ы у  К у о к  О а н ь. Ничего ты, Тхань, не понимаешь.

Д о  Т х и  Т х а н ь. Знаю я вас, мужчин!

Л ы у  К у о к  О а н ь. А, не цепляйся ты, Тхань, к словам. Долго, однако, ты нынче мои шляпы продавала.

Д о  Т х и  Т х а н ь. Кому нужны твои шляпы? Если бы не один хороший господин, я и теперь сидела бы с твоими шляпами на базаре.

Л ы у  К у о к  О а н ь. Сестриц, однако, навестила?

Д о  Т х и  Т х а н ь. Навестила, неблагодарный. Я у них целую неделю не была.

Л ы у  К у о к  О а н ь. Так бы и сказала, а то — шляпы плету не те!.. (Пауза.) Ну, а что нового там, на базаре, слышала?

Д о  Т х и  Т х а н ь (ворчит). Нового, нового… Что там может быть нового? В порт опять пришел пароход с американскими солдатами. А ночью, говорят, под конвоем провели в тюрьму семерых партизан. Чем песни распевать, пошел бы лучше Хиен встретил.

Л ы у  К у о к  О а н ь. Она так рано не возвращается.

Д о  Т х и  Т х а н ь. Невелика беда, мог бы и подождать возле бара.

Л ы у  К у о к  О а н ь. Придет, куда она денется.

Д о  Т х и  Т х а н ь. Опять он свое. Ну и упрямый же ты у меня! Упрямее буйвола! Ты что, не знаешь, что творится в городе? В Сайгоне теперь не то что ночью, днем стало страшно ходить. Вчера, говорят, солдаты драку учинили в самом центре города. Одному господину голову пробили.

Л ы у  К у о к  О а н ь. Не солдаты, а бандиты!

Д о  Т х и  Т х а н ь. Я про то и говорю. Ты вот распеваешь песенки, а сам того не знаешь, что со мной теперь все женщины на нашей улице перестали здороваться. А все после того, как Хиен пошла работать в бар, обслуживать господ летчиков да офицеров разных.

Л ы у  К у о к  О а н ь (мрачно). Невелика беда, Тхань. Их это меньше всего касается. (Вдруг вспылив.) Может быть, эти женщины мою семью к себе на иждивение возьмут? Может, по их разумению, я должен теперь с сумой по́ миру отправиться? Меня нечего укорять! Хиен честным трудом зарабатывает кусок хлеба.

Долгая пауза.

К тому же не я ее в бар устроил.

Д о  Т х и  Т х а н ь. А кто, разреши тебя спросить, ее туда устроил?

Л ы у  К у о к  О а н ь. У нее без нас дружков хватает.

Д о  Т х и  Т х а н ь. Не понимаю, и чего мы ее замуж не выдали? (Ласково.) Оань, а что, если нам ее к дядюшке в Тай-Нинь отправить, а?

Л ы у  К у о к  О а н ь. Так она нас и послушалась!

Д о  Т х и  Т х а н ь. А ты поговори с ней. Ты отец, тебя Хиен послушает.

Л ы у  К у о к  О а н ь. Можешь не просить! Ни о чем я с ней говорить не буду и тебе не советую!

Д о  Т х и  Т х а н ь (плачет). Нет у тебя сердца, Оань. Она же твоя дочь!

Л ы у  К у о к  О а н ь (сердито). Ты что? Не знаешь ее характер?

Д о  Т х и  Т х а н ь. О всемогущий Будда! (Молится, причитая.) Чтобы ни тем, кто по нашей земле ходят, ни тем, кто их послал сюда, ни дня покоя не было!

Входит  Ч а н  И е н  Л и.

Ч а н  И е н  Л и. Я на огонек к вам, господин Оань, Добрый вечер, госпожа Тхань!

Л ы у  К у о к  О а н ь (недружелюбно). Добрый, добрый.

Д о  Т х и  Т х а н ь. С чего это, Ли, ты меня госпожой называешь?

Ч а н  И е н  Л и. А как же? У нас на машинах по городу разъезжают только господа богатые.

Л ы у  К у о к  О а н ь. Чего ты мелешь? Кто разъезжает? На каких машинах?

Ч а н  И е н  Л и. А как же, ваша дочь Хиен! Ей сегодня многие завидуют!

Л ы у  К у о к  О а н ь. Никаких машин у нас нет, и ты это хорошо знаешь. За такие слова у лжецов в старину язык вырывали.

Ч а н  И е н  Л и. Ай-ай, зачем же так близко к сердцу принимать, если все это ложь?

Л ы у  К у о к  О а н ь. А затем, что глупости говоришь. Когда ты молчишь, тебя можно и за умную принять.

Д о  Т х и  Т х а н ь. Хиен на работе, она не скоро придет, Ли.

Ч а н  И е н  Л и. Я ее видела. Она сказала, чтобы я теперь пришла.

Л ы у  К у о к  О а н ь. Ну, если сказала, тогда подожди, придет.

Ч а н  И е н  Л и. У меня к ней дело важное. Я ей что-то должна сказать.

Д о  Т х и  Т х а н ь. Ты вот, Ли, завидуешь, а чему — не знаешь… Хиен так устает на работе… Сама не рада, что пошла в этот бар…

Ч а н  И е н  Л и. Это не я завидую. Люди так говорят. Предложи мне такое доходное место, я ни минуты не стала бы