Шрифт:
Закладка:
— Морфий — сильный наркотик. Вы должны найти себя, почувствовать свое тело, а морфий только помешает этому.
Но именно это ему и надо, и он стонет и скулит, словно щенок; он плачет без слез.
Она самоуверенно считает, что мне это должно понравиться…
— Закройте глаза, — говорит она, но он не хочет подчиняться.
Она настаивает.
Он слышит, как щелкает металлическая крышка. Его губ касается чайная ложечка, но он не знает, что в ней.
— Сюрприз-сюрприз! Просто расслабься.
Ложечка тычется в его рот, губы раздвигаются, металл проходит сквозь сжатые зубы. Что-то сладкое. Причем настолько, что ему становится не по себе. Рот наполняется слюной. Франсуа вертит головой.
— Франсуа, откройте же рот! Это вкусно, сейчас сами увидите!
Он уступает. На языке тает что-то вязкое, кисло-сладкое; его вкусовые рецепторы приятно удивлены, веки сморщиваются от удовольствия. Это же айвовое варенье Ма! И он ест его с ложечки, совсем как в детстве. И сразу на него наваливается сонм образов былого: завтраки, дымящиеся тазики, ряды банок на кухонном столе, расплавленный парафин для запечатывания крышек, запах осени, запах перегноя, запах грибов; запах намокшей шерсти и осенние ароматы воскрешают в его памяти пылающий камин, и как они пекли в золе картошку, расколовшиеся от жара каштаны; разлетающиеся на ветру палые листья — это навевает ему еще более ранние воспоминания о красных листьях на виноградниках после сбора урожая, а потом перед его внутренним взором предстают лица Поля, Лилии, Амедэ, он вспоминает Бордо, когда впервые в жизни отведал вина в известняковых подвалах, его вкус, цвет и прозрачность; он отворачивает голову, вкус варенья претит ему. Нет, он не просил, чтобы его кормили вареньем, это вызывает у него мучительные воспоминания. Он дергает подбородком, отталкивает ложку; неожиданно просыпаются его голосовые связки, и он громко и отчетливо произносит:
— Нет! Оставьте меня в покое!
В тот же день ему ставят мочевой катетер. Франсуа чувствует, как в его член входит трубка, и он послушно опорожняется в судно. Как же ему надоело все это! Вот и ссать приходится по их требованию, как будто так и надо. Да, его организм работает. Сотрудничает с ними…
Теперь он может отчетливо слышать — только гляньте, как он мотает головой из стороны в сторону и цокает языком, пока медсестра читает ему очередное письмо Ма. Надин прерывается и склоняется ближе:
— Что такое?
— Не «зе», а «the». — Франсуа просовывает язык между зубами, чтобы воспроизвести звук. — The. The thief thinks enthusiastically, — с трудом выговаривает он. — The cat.
Медсестра улыбается под своей маской:
— The cat. Но ваша матушка пишет французскими буквами: «Z-E». Вот я и говорю: «зе».
— Но по-английски это читается как «th».
— Ладно. Th так th.
Она продолжает читать письмо. Франсуа не слышит звука «х», медсестра глотает его, и нет никакой фонетической замены; звук «р» Ма пишет как «у», что никак не соответствует английскому произношению, и он ломает язык, чтобы хоть как-то объяснить это Надин. Она послушно повторяет за ним и думает: вот он заинтересовался ее скверным произношением, это уже неплохо; но она не спешит праздновать первую, маленькую победу над недугом; она несомненно тотчас же поведает Ма, но без излишнего энтузиазма, — что есть сейчас, то и есть, хоть какой-то прогресс.
А Франсуа досадует, что его вывели из себя, что его это порадовало, ему наплевать на акцент, его не интересует звучание чужого языка.
«Дорогой мой Франсуа, ты пошел на поправку, и я очень счастлива. Без тебя и Ма тут очень скучно и грустно. Мари часто остается ночевать у нас, и я уже чувствую себя в некотором роде ее сестрой. Когда она ночует дома, я сплю в твоей кровати. Папа об этом не знает, я ставлю будильник на несколько минут раньше. Пока Ма нет дома, мы едим черт знает что, разве что соседка принесет чего-нибудь. Мы слопали все консервы, все варенье, кроме одной баночки, что Ма оставила для тебя. Тут как-то папа купил десяток пирожных, эклеров там, яблочных пирожков, заварных булочек, наполеонов, и мы все это умяли, наелись до отвала, и, честно говоря, мне понравилось. Клод несколько оправился, правда, листьев пока не появилось, дождемся середины весны — я вся в надеждах. У нас тут потеплело, но мне больше нравился мороз, прикольно было скользить по льду и все такое. В общем-то, больше не о чем и писать. А, да, тут соседские дети подхватили ветряную оспу. Жозеф постоянно торчит на лестнице и бухтит, что, если кто-нибудь наступит ему на ногу, он набьет тому рожу. Ладно, бывай и поскорее выздоравливай!»
Врачи исполнились решимости вылечить его. Сам он ничего не хотел и просил оставить его в покое. Но все же ему растирают ноги, массируют лодыжки. Осторожно разминают мышцы. Последовательно, шаг за шагом, реанимируют суставы ног; Франсуа никак не реагирует, и врачам приходится всю работу выполнять самим. Он видит, как стали сгибаться ноги в коленях. Чувствует ток крови под кожей — и это подтверждает массажист. Франсуа хочется избавиться от пальцев на ногах, от лодыжек, бедер; он чувствует онемение и едва заметно начинает двигать ногами — влево, вправо. Скорлупа персиковой косточки раскололась; он почувствовал, что его тело растет, разливается во все стороны, мало-помалу срастаясь воедино. Да, теперь у него есть тело, и оно стоит того, чтобы его оплакивать.
На Франсуа возлагают большие надежды. На тридцать пятый день врачи решают, что он уже может сидеть. Его хотят приподнять на сорок пять градусов; говорят ему об этом, и хирург даже рисует схему: вот видите, говорит он, но это всего лишь начало. Да, это будет нелегкое предприятие, но Франсуа это не волнует. Здесь все происходит помимо его желания: лечение, массаж, разминка суставов, богатая белками пища, фантомные боли, мочеиспускание в трубочку — здесь все решают за него. Он — порождение чужой воли. Кроватную сетку приподнимают, очень осторожно, сантиметр за сантиметром, по краям постели стоят медики. Каждые десять секунд его вопрошают: как вы себя чувствуете, мсье Сандр? Он на грани сознания, они боятся потерять его, но для него это единственный путь к спасению. Его продолжают поднимать, все переворачивается пред его взором, потолок
